Мюллер не понимал, за что ему это, но спросить не решался. Да и не нужно было: Совин прекрасно видел немой вопрос в недовольном выражении его краснощёкого лица-блинца.
– Знаешь, почему я ставлю тебя сегодня в наряд, рядовой Мюллер?
– Никак нет.
– Потому что ты мне не нравишься, рядовой Мюллер. Вижу я в тебе какое-то… Что-то вот такое… Ну, ты понял меня короче, да?
– Так точно, та-щ прапорщик.
– Я буду за тобой следить, рядовой Мюллер, понял? Приглядывать буду. Усёк?
– Так точно, та-щ прапорщик.
– Всё, встать в строй!
– Есть!
Мы не знали и не могли знать, за что Совин невзлюбил Мюллера. Наверное, это был закон природы: Совин был хищником, а Мюллер – очередной полевой мышкой, попавшейся в цепкие когти прапорщика, и ничего уж тут не поделаешь.
Новый год начался после ужина. С ужина мы пришли голодными: мы ж не дураки какие, набивать кишки рыбой с капустой, когда в казарме нас ждёт сахарно-холестериновый шок. А он нас там ждал – ох-х, ждал! Мы вернулись в расположение где-то в половине восьмого и увидели уже накрытый длиннющий стол, ломившийся от яств, названия которых мы уже успели позабыть. Там было всё. Всё, кроме бухла, да и, по большому счёту, бухло как идея меркло в сравнении с нашей тоской по зазаборной пище. Вот эта вот вся блестящая в свете ламп курица, запечённая в чём-то чесночном, салаты, липкие от майонеза, печенье, вафли, рулеты и вафли, вафли сука вафли! пестрили перед нами, сверкая килокалориями. На этом фоне бухло казалось чем-то излишним и даже неприличным.
Мы заняли позиции перед столом, но за стол пока не садились. Было ещё одно важное дело, с которым надо было разобраться. Анукаеву поручили записать видео для наших мам. О том, как мы классно отмечаем Новый год, и как прапорщик Грешин классно освоил выделенный ему под это дело бюджет. Видео должно было быть преисполнено красоты, но красоты в армейском её понимании.
Брус написал речь. Анукаев прочитал речь, снимая на мобилу стол и нас напротив стола, стоящих по стойке смирно. Рядовой Анукаев читал текст глубоким, несвойственным ему прапорским басом:
– ДуРуГие МуМы! В эТаТ ЗнуМиНуТиЛьНъй ДиЕнь…
Гласные проваливались глубоко в горло, а те, которые не проваливались, Анукаев заталкивал сам, подпирая их опущенным к кадыку подбородком, чтоб они не выскочили изо рта фальцетом, обнажив в нём пустопогонного рядового.