Есть не хотелось. Я повертел в руках банку тушенки, открыл ее и поставил на угли. Просто так открыл, чтобы что-нибудь сделать – на часах было всего полдевятого. Ложиться рано, и вообще все было так необычно, что я, всегда находивший себе дела, теперь просто рассеянно сидел у огня. Даже не думалось ни о чем.
Еще приложился. Виски был холодный. Вкус не чувствовался. Поставил банку с кипящей тушенкой на утоптанный снег и взял ложку. Я не ел с перевала, много работал, холодно было, в конце концов… я должен был хотеть есть, но я не хотел… У меня так бывает – когда вокруг много красоты, наступает восхитительное оцепенение. Самый простой случай – когда рядом очень красивая женщина.
Дров подбросил, положил рядом ружье, натянул лыжную шапочку на уши, чтобы поменьше слышать, и просто лежал, укрывшись спальником. Смотрел в огонь. Часы показывали полдесятого.
Костер разгорался, взметывал легкое желтое пламя, иногда щелкал и выстреливал пучком искр. Они долетали до тента и гасли. На небо выползло немного звезд. Река все шумела. Я засыпал, сознание начало ломаться, и тело двинулось куда-то, где оно не зависело от меня, и тут я услышал громкий, нарастающий и непонятный гул и плеск шагов по воде. Я замер с бешено колотящимся сердцем, пересилил себя и, скинув спальник, сел. Фонарик блуждал по мокрым камням в реке, ощупывал их зачем-то, потом пополз по берегу. Я знал, что там никого нет, но продолжал вести луч по склону. Снег, кусты, скалы и снег, и никого, ничего…
Я посидел, тупо глядя в огонь и думая, что так не высплюсь, снова как будто решительно залез в спальник и закрыл глаза. Не спалось. Я вертелся с боку на бок, зевал, думал о чем-то необязательном, гнал от себя мысли, а уснуть не мог. В который раз уже вспоминал медведей, которых видел немало, понимал, что зверь не сунется, не предупредив, ему тоже надо сначала понять, к кому он лезет… не помогало. Я искрутился, иззевался, иногда казалось, что вот-вот засну, но, когда начинал проваливаться в сон, в этот самый момент, возможно чем-то важный для человека, в ушах опять возникали необычные звуки – то плеск воды, то громкие и отчетливые шаги.
Я, доверяя свою жизнь ушам, был почти стопроцентное животное, и в этом смысле мало отличался от первобытного своего предка, даже куда ближе был к нему, чем к близким, что спали сейчас в Москве. Московские уши не различают таких шумов.