– Нет, дорогой, ну ты представляешь, они уже написали об этом в газете! И прямо на первой полосе, да так, что новость про треклятое сердце Анубиса теряется напрочь. Тоже мне, нашли сенсацию! – Сделав еще глоток кофе, Виктор кинул выпуск «Северной пчелы» на журнальный столик. – Сет бы побрал этого Булгарина, вечно гонится за сенсациями, бедовый проходимец… Толку – ноль! Только больше шуму. Какой-то жалкий притон в трущобах Петербурга, а он из пчелы раздувает слона.
– Ну, – возразил Алексас, пряча бритву в ящичек и наводя порядок, – это его работа – делать сенсации.
– Его работа – делать новости.
– Готов поспорить, он так не считает, – хмыкнул Алексас.
Виктор принес два выпуска газеты, так что свой недавний информационный пробел Алексас восполнил даже сверх необходимого, успев присвистнуть от количества рекламы – с каждым годом ее становилось все больше и больше. Алексас посмотрелся в зеркало, поправил волосы – светлые, соломенные, а на солнце чуть ли не золотые, будто сотканные Румпельштильцхеном на волшебной прялке. Они не вились крутыми кудрями, но забавными локонами-серпантинами свисали до висков. Алексас откинул прядь с правого глаза – вокруг него красовалась черная татуировка уадже́т, ока Хора. Этот символ был популярен еще до возвращения богов; теперь же, с приходом древних – и действенных – магических формул и практик, око Хора нашло место и в медицине. Символ наносили на кожу вокруг глаз те, у кого падало зрение, и оно становилось даже острее обычного. А вот очки теперь носили в основном для создания определенного образа.
– Да не разберешься, что у этого жука вообще в голове, – возобновил беседу Виктор. – И я понимаю еще, если бы у Богомазовых было темное прошлое или они состояли в тайном обществе заговорщиков. Обычные денди, да еще, похоже, консервативные. Ты представь, опиум! Опиум, которым обычно травятся бедняки, просто потому что песок Сета им не по карману!
Виктор резко и громко шмыгнул носом. Усы его дернулись, как пшеничные колоски на сильном ветру. Допив кофе, он продолжил:
– Но лица, Алексас, их лица… – Его передернуло. – Застывшие в смеси полнейшего кейфа [11] и предсмертного ужаса… чудовищно. Нет, ничего страшнее не видел в жизни. Точнее, вру, дорогой – видел двадцать лет назад, и вот точно же такие: застывшие маской мучительной, но блаженной, желанной смерти. Ума не приложу, кому пришло в голову поджигать «Нефертити».