Мирон смутно надеялся, что не заржал в трубку. Буквально вытащить его с того света, чтобы через год так нелепо помереть самому?
Алкоголь в крови всколыхнулся и Мира качнуло вместе с ним. Он едва не перевалился через перила, на которых до сих пор бездумно висел, и пьяно захихикал над этой мыслью. Цикличность, мать её, жизни.
Флософские размышления Мирона грубо прервала чужая рука. Его дëрнули за шкирку, как пакостливого котëнка, оттаскивая от перил, и бросили на грязный асфальт.
Мир бросил заторможенный взгляд вверх, чувствуя острый приступ дежавю. Он почти наяву увидел костлявую высоченную фигуру Германа, скуластое породистое лицо со всей этой его презрительной, брезгливой миной.
Но нет, тот, кто нагло вторгся в рефлексию Мира был ни капли на Германа не похож. Слишком молод (дай бог дотягивает до тридцати), слишком низкий, шире в плечах и, главное, на голове такой беспорядок, что его вампирскую светлость старшего Вознесенского хватил бы апоплексический удар. А вот взгляд был похож, да. Презрительный, надменный… и такой же пьяный, как у самого Мирона.
В груди поднялась слепая клокочущая ярость. Да что всем этим спасателям от него нужно? Пусть для начала хотя бы уточняют, действительно ли объект спасения хочет прыгать, или просто висит пузом на перилах и медитирует.
– Жить не хочешь? – голос был другим. Глухим, хрипловатым, почти лишённым эмоционального окраса. Но фраза была похожей. И это сорвало последние вентили, сдерживающие поток неконтролируемой ярости.
Дальнейшие события он не смог бы описать и под угрозой пистолета. Цветные дергающиеся кадры калейдоскопом летели перед глазами, мозг уже не пытался их анализировать. Вот он врезается в чужое крепко сбитое тело. Вот они оба, потеряв равновесие, летят на асфальт. Незадачливый спаситель быстро приходит в себя, выворачивается и машет внушительным кулаком, метя Миру в лицо. Попадает. Они катаются по земле с переменным успехом и в какой-то момент вылетают на проезжую часть.
Последнее, что слышит Мирон, это истерически длинный гудок машины.
***
Мирон даже не подозревал, что можно забыть, что такое боль. Год без мигреней, простуды, похмелья и прочих радостей человеческого бытия закончился раздирающей, после долгого затишья, болью в грудине.
Попытка разлепить глаза оказалось тем ещё квестом. Судя по ощущениям, вчерашний доброхот добрался-таки кулаком до его морды, потому что один глаз так и не повиновался. Второй же узрел жизнеутверждающе-белый потолок самого больничного вида.