– Вдвое! – воскликнула Хедвиг, когда он ушёл. – Есть милосердие, а есть глупость.
– Что ж, позволь мне побыть глупым. – Манфред печально улыбнулся, и Хедвиг, хмыкнув, умчалась наверх.
Лотта знала, что отец терпеть не может нацистов и всё, за что они ратуют; она слышала немало критики, когда собирались его гости. Но она не знала, что думает мать; если у неё вообще были политические убеждения, она держала их при себе, и Лотта могла лишь предполагать, что Хедвиг солидарна с мужем.
А что думала она сама? У Лотты тоже не было особенного мнения, разве что раздражали злобные крики. Она любила тихую жизнь, спокойный ручей был ей ближе, чем бурная река, и всё, что она делала – слушала стариков на отцовских собраниях, ела приготовленный матерью тяжёлый грёстль, хотя с трудом могла прожевать картошку на свином сале, посещала уроки музыки, которые ей не нравились, – она делала, чтобы радовать других.
Самой же Лотте счастье всегда казалось недосягаемым мерцанием на горизонте, которое слишком часто исчезало из поля зрения, как бы она ни пыталась разглядеть его в музыке или в тишине, в угождении другим или потакании себе. Она всегда, подумала Лотта, обречена неустанно гоняться за этим неуловимым чувством, за далёким мерцанием.
Оратор спрыгнул со ступенек, и толпа начала расходиться, Лотта отошла в сторону, изо всех сил стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Тот, кто так завёл толпу, оказался грубым краснорожим типом; на щетинистой шее был небрежно завязан заляпанный галстук. Он посмотрел на Лотту и усмехнулся так, что она опустила глаза.
Она всё чаще и чаще замечала, как на неё смотрят мужчины – с понимающим блеском в глазах, с ухмылкой, обводя глазами всё её тело, и это казалось ей очень фамильярным и грубым.
– Это потому что ты красивая, – объяснила Иоганна. – Ты же понимаешь, какая ты хорошенькая, Лотта? И мужчины тоже понимают. Увы, они не могут сдержаться, хотя им следовало бы.
Что она могла ответить? Да, ей часто говорили, что её пышные золотые волосы, большие голубые глаза и рот, похожий на розовый бутон, – идеал красоты, но что хорошего могла принести ей эта красота, кроме нежеланного внимания? Она предпочла бы быть некрасивой, хотя никогда не говорила об этом вслух, потому что красота – дар, как волшебный голос или острый ум. Она не хотела быть неблагодарной и всё же терпеть не могла, когда на неё таращились.