Прибарахлившийся старьёвщик катил свою тележку со двора. Согбенный старик в рванине. Не бродяга, не нищий, не пьянь. Просто человек с вот такой судьбой, роком, предназначением катать по дворам раздолбанную телегу и собирать старьё…
И вдруг, будто что-то почувствовав, старьёвщик остановился, развернулся и, задрав голову, посмотрел на Танино окно. Этот человек был ужасен. Его лицо, хорошо различимое с третьего этажа при свете дня, было тёмным и грязным, как будто испачканным. Таня сделала шаг назад в комнату, но отчего-то не могла отвести от него взгляд, а старьёвщик продолжал всматриваться в её окно.
Нет, кажется, это не грязь… Он обгорел. О Боже, у него кожа закопчённая и в крови! – девушка невольно вскрикнула, прижав руку ко рту.
«Старьё берём!» – хрипло выкрикнул старьёвщик, и Тане показалось, один его глаз ослепительно ярко блеснул, словно в нём был зажжён огонёк.
Продолжая выкрикивать свою «присказку», старьёвщик неторопливо катил свою тележку прочь со двора, а Таня почему-то расплакалась, переживая и за неизвестного ей собирателя старья, и так обделённого судьбой, вынужденного прозябать в бедности, возя никому не нужный хлам, но ещё и уродливого, обожжённого так страшно. Сколько же несчастий вокруг!
«Сколько горя, а я тут хандрю! У меня же всё есть. Мне скучно, я ленивая, никчёмная, пустая дура! Мой отец был прав. И Андрей Васильевич прав…»
Девушка горько плакала, завернувшись в тёплую шаль, привезённую из родительской квартиры. Слёзы лились и лились, и ей становилось и легче, и свободнее. Где-то в глубине подсознания она ощущала, что это слёзы облегчения, и словно нарочно старалась выплакать как можно больше своей иррациональной беды. Ей было невдомёк, что с этими отчаянными слезами из неё выходил и весь лишний груз разума, и душевные сомнения, всё вот это чувственное, что когда-то составляло и жизнь, и её саму.
В квартире Таниных родителей зимой сильно дуло от окон, стёкла и фанерные рамы замерзали, но здесь толстые деревянные рамы окон не пропускали ни холод, ни звук. Даже тихие разговоры звучали в комнате будто через микрофон. Однако стены никаких звуков не пропускали, и оттого девушке постоянно казалось, что она одна во всём огромном доме.
В чужой, мрачной, пропитанной страхом и болью комнате. Именно такие ощущения появились у неё с первых дней жизни здесь, но понять их природу не удавалось. Она списывала это на перемены в своей жизни – слишком скорые и очень крутые.