Я уже почти привык к графским причудам. Даже к тому, как он был поглощен долгими и увлекательными рассказами о моем прошлом – к двадцатитрехлетнему возрасту я успел пересечь Европу, море и ближний восток, заглянув в индийские провинции, проделав длинный путь, – и игрой на графской скрипке, предоставленной во временное пользование.
Скрипка была прекрасна. Работа легендарного итальянского мастера начала восемнадцатого века, пульсирующее под ладонями дерево, острые и отзывчивые струны… Ради такого инструмента можно было бы и убить.
Впрочем, пока я был гостем, я мог беспрепятственно пользоваться инструментом в любое время – скрипка и сейчас покорно ожидала в отведенной мне комнате.
Преодолев желание прервать свои библиотечные исследования закономерностей в организации фолиантов при мысли о скрипке, я почти до самой ночи задержался в кабинете графа.
– Ну что вы, мсье Анж, – рассуждал хозяин замка, снисходительно глядя на меня, как на наивного юнца, – по-вашему, западный мир менее вульгарен в удовлетворении своих чувственных прихотей? Они такие же, как и восток, дикари. Не так ли много времени прошло, когда они прекратили сжигать женщин на кострах, растягивать на дыбах или сажать гениталиями на острые предметы?
Я поморщился. Он прав – я перестарался, описывая кровожадную сущность прежних любителей моего «творчества».
Когда я был ребенком, представленным на всеобщее обозрение в качестве ярмарочного уродца, в клетке, с веревкой на шее – чтобы не сбежал, – европейский люд – от Руана до Палермо – тыкал в меня пальцами, как в жалкую зверушку, хохоча, ужасаясь.
Всеми ими двигало любопытство, и удовлетворив его, представители рода человеческого теряли человеческий облик.
– Мир везде одинаковый, – вздохнул я, пусть и вовсе не с грустью.
– Если бы я мог, я бы, так же как и вы, странствовал, – мрачно отозвался граф. – Я иногда завидую цыганам – они не привязаны ни к месту, ни ко времени.
Меня почему-то рассмешила представленная в уме картинка: благородный в своем грозном облике граф Владан, разодетый в разноцветные одежды, играющий на музыкальном инструменте, расхаживая между танцующими юбками.
Я не стал спрашивать его, почему он не может покинуть замок и увидеть мир. Он не был стар или дряхл (пусть и при некотором освещении можно было подумать, что ему лет двести – из-за игры теней на его худом и осунувшемся лице), но отчего-то стал затворником собственной крепости.