– Извините, я хотела вам передать одну вещь…
– Мне? – он резко остановился. – Слушаю.
Глаша замялась. Он, очевидно, очень торопился, но ему хватило деликатности ее не подталкивать. Молча ждал, остановившись рядом, а потом, улыбнувшись, пожал плечами.
– Видите ли… Опаздываю на лекцию, простите.
И тогда она, словно нырнув в бездонный омут, достала из кармана письмо и протянула ему.
– Вот… Это вам.
– Мне? – Он взял конверт, недоуменно покрутил его. – Сейчас прочесть или потом?
– Потом. Вы же спешите.
Он на мгновение замер в замешательстве, а затем кивнул и быстро ушел, не прощаясь. Однако, зайдя за угол, почему-то остановился. Достал конверт, вытащил сложенный вдвое листок и прочитал, чувствуя, как кровь бросилась ему в лицо.
«Я скучаю по тебе. Неторопливо подойду к окну и, вздохнув, аккуратно выведу на запотевшем стекле первую букву твоего имени.
Посмотрю вдаль. Там, в густой туманной синеве, темнеет берег моря, шумят холодные тяжелые волны. Ледяной ветер, рвущий ставни, нетерпеливо стучит в дверь, словно запоздавший путник.
Возьму листок из обычной школьной тетрадки и старательно нарисую мою бесцветную тоску, а рядом напишу просто и незатейливо: „Приезжай. Я скучаю по тебе“».
Опешив, доцент застыл на месте, чувствуя, как сотни острых молоточков безжалостно застучали в висках. А потом повернулся и пошел обратно. Туда, где только что стояла эта странная студентка третьего курса с пронзительными темными глазами цвета вызревшей черешни и смешным рыжим хвостиком на затылке. Однако Глафиры там он уже не обнаружил.
Все должно быть вовремя. Всему свое время. Время зиме и весне, жаре и дождю, жатве и севу. Цветению и умиранию, богатству и обнищанию. Смерти и рождению.
Время уходит. Говорят, промедление смерти подобно. Но иногда заминка спасительна и полезна, удерживает от искушения и соблазна, от наваждения и минутной слабости.
Глаша уехала. А вернулась через три месяца совсем другой. Спокойной и умиротворенной. Оставив позади бурлящие эмоции, уверенно переступила осенью порог родной кафедры и, встретившись с растерянным взглядом покрасневшего доцента, легко и безмятежно улыбнулась ему.
Глафира не забыла свою сумасшедшую любовь, но страстность и пылкость, которые не давали ей дышать, уже отступили. Она смотрела на происходившее в прошлом учебном году как на что-то прекрасное, но очень-очень далекое. И от осознания вновь обретенной свободы ей теперь было хорошо и безмятежно.