– Конечно, – радостно улыбается Макеева. – Ты же знаешь, я не пропускаю ни одной вечеринки.
– Надеюсь, твои… дни закончатся к этому времени? – вскидываю бровь, глядя на нее.
Она смеется, поправляя блузку.
– Будь уверен.
– Иди работай, – киваю ей на дверь.
– А как же поцелуй? – надувает она губки.
– Макеева, не беси.
– Нет, Климов, ты все-таки сволочь, – идет она к дверям. – Медаль тебе надо большую. С надписью «Сволочь».
– Большими буквами, – киваю я.
– Да, большими буквами.
– Так что ж ты трахаешься со мной, если я сволочь? – ухмыляюсь я.
– Дура потому что, – поворачивает Юля ключ. – И трахаешься ты классно.
Мои губы растягиваются в довольной улыбке. Что есть, то есть.
Не успевает за ней закрыться дверь, как в кабинет заходит Успенский. Мрачный, как небо октября. Молча садится в кресло напротив.
– Натрахался?
Для него наши с Макеевой так называемые отношения давно не секрет. Он никогда не осуждал. Значит, причина его недовольства в другом.
– Ты чего такой? – спрашиваю, вглядываясь в него внимательно. – Какие-то проблемы?
– Слушай, ты же прекрасно знаешь, что я провел в детском доме почти все свое детство.
Черт! Только не это!
– Знаю, – отвечаю ровно.
– Да что ты можешь знать! – взрывается он, вскакивая с кресла и начинает метаться по кабинету, потом резко останавливается. – Что ты можешь знать про детский дом? Скажи, у тебя была семья? Ты же вырос в семье? Отец, мать.
Я молчу, глядя на него и не моргая. Не стоит тебе, Боря, трогать эту тему.
– Что ты молчишь? – снова срывается он. Глаза бешенные. С трудом контролирует себя. – Знаешь, каково там в этом детдоме? Всем на тебя НАСРАТЬ! Сможешь – выживешь, нет – так тебе и надо.
Успенский замолкает, уставившись куда-то в пространство. Наверное, вспоминает, но недолго. Я терпеливо жду, когда он закончит.
– В детском доме ты никто. Каждый день тебя упрекают за сам факт твоего существования. Все, что у тебя есть вкусного, красивого, интересного, отбирают те, кто сильнее. Жаловаться бесполезно – будет хуже.
Я слушаю спокойно. Но это спокойствие только внешнее. Внутри меня все сжимается. Тихий напряженный голос Успенского уносит в детство. Детство, которое я никогда не хотел бы вспоминать.
– Тебе плевать, верно? – горько ухмыляется он, не дождавшись от меня никакой реакции.
Я моргаю, возвращаясь в настоящее.