– С учетом общего характера вашего проекта, это скорее примеры желаемых чудес, а не чудеса, которые могут произойти.
– Разве эпоха чудес миновала? Разве мир так состарился? Разве он превратился в пустошь? Подумайте о Саре.[44]
– Тогда я Авраам, оскорбивший ангела,[45] – с улыбкой отозвался добрый джентльмен. – Но ваш замысел выглядит смелым до безрассудства.
– Но если смелый план будет осуществляться с соответствующим благоразумием и осмотрительностью, что тогда?
– Вы действительно верите, что эта всемирная благотворительность когда-нибудь осуществится?
– Я уверен, что так и будет.
– Не самоуверенность ли это?
– Помилуйте, слышать такое от христианина!
– Только подумайте о препятствиях!
– Препятствия? У меня есть уверенность в преодолении препятствий, даже горных вершин.[46] Да, я настолько уверен во всемирной благотворительности, что за отсутствием лучшей кандидатуры я назначил себя временным казначеем, и буду рад принимать пожертвования, ибо в настоящее время я намерен распространить еще миллион экземпляров моего план-проекта для всеобщего сведения.
Разговор продолжался; человек в сером поведал о духе благожелательности, который, с учетом тысячелетней надежды для человечества,[47] распространился во всех странах, – во многом так же, как дух прилежного земледельца, воодушевленный предстоящим посевным сезоном, проводит его по полям вокруг фермы. Доминантная нота, затронутая в его душе, продолжала вибрировать с неослабевающей силой. Он стал удивительно красноречивым, энергично жестикулировал и демонстрировал талант убеждения, способный сокрушить гранитные сердца.
Как ни странно, его слушатель, несмотря свойственное ему на необыкновенное добросердечие, оставался невосприимчивым к подобному красноречию, хотя и откликался на откровенные просьбы. Послушав еще несколько минут с благодушным недоверием, пока пароход швартовался у очередного причала, этот джентльмен с жалостливым и наполовину юмористическим выражением вложил в руки собеседника еще одну банкноту; он был милосердным до конца, даже к восторженным мечтам.
Глава 8. Милосердная дама
Если пьяница в трезвом состоянии являет собой мрачнейшего из смертных, то энтузиаст в припадке рассудительности становится гораздо менее оживленным. Скажем об этом без предубежденного отношения к его значительно расширившимся познаниям; ибо если душевный подъем был вершиной его безумия, то душевный упадок был крайней степенью его здравомыслия. Судя по всему, нечто подобное происходило с человеком в сером. Общество стимулировало его, одиночество навевало на него летаргию. Как и все закаленные одиночки, он не ощущал бодрящей уверенности в одиночестве, которое налетело на него, как морской бриз из безмерной пустоты. Иными словами, когда он остался наедине с собой, и ничто не могло разбередить его внутреннюю флегматичность, он неосознанно вернулся к своему прежнему облику, – к пассивному спокойствию, состоявшему из печального смирения и сдержанности.