серебряные тянулись. Даже рубаху нижнюю шили царевне из камки только али тафты
6. А по любому сарафану свет шел, как ветер живой.
Донесли кикиморы-мамки Кощею, как у сада, где Гостимира гуляла, в речке пел один водяной:
Надо к скуке привыкать –
Да я не привыкну.
Надо девку забывать –
Я от горя сникну.
Без моей голубушки
Солнышко не греет.
Кто же меня, бедного,
Нынче пожалеет?..
«Выросла дочь! – смекнул Кощей. – Ей теперь без какого-нибудь друга милого не вовсе хорошо жить, а вполжитья-вполбытья!» На то Бессмертный царь, чтобы думать скоро. Стал Ивана кормить сладко да сытно, точно Масленица на дворе. Чего ни спросит гость дорогой – отказа нет. А Гостимире велел тайно: «Мимо добра молодца ходи, очи потупив. Для него не умывайся, не притирайся, в уборы дорогие не рядись. Он чужак, он дурак. Ему у меня не век жить, а чуть быть. Тебе с царевичем не водиться, не кумиться.» Эх, ума Кощей был великого!
– Так про Ивана речь завел, что не сможет дочь моя не полюбить его, – Ягине Кощей похвалялся.
– Друже мой, а коли послан молодец батюшкой своим Василием смерть твою найти?
– Ха-ха-ха! Не сыщет!
– Гостимира мучиться будет.
– Или царствами двумя править. Там-то государь смертен, а?
– Фу-фу! Мало дочь бережешь!
– Наклонись-ка ухом ко мне, Ягинюшка.
– Ах, что же? У моей избушки только ножки курьи, ушей вовсе нет.
– Тс-с-с. Знаешь, где смерть моя?
– На конце иглы. А игла – в яйце. А яйцо – в утке. А утка – в зайце. А заяц – в ларце.