Всё это справедливо, и о сердечных любимцах его, которые вечно служили примером высших помыслов и усидчивого труда, и в особенности о том, что не следует в угоду кому бы то ни было искажать природу вещей. Однако всё это было слишком похоже на то, что бедный автор силился выставить себя в лучшем виде перед глазами читателей, не надеясь на то, что читатели и сами увидят, какой выступила природа из-под пера, если не слепы. А если слепы, так нечего и размазывать перед ними. Тогда где же за этими побрякушками самолюбия автора мысли о вечном?
И как ни тяжко доставалась ему всякая мысль, каких ни стоила напряженных и долгих обдумываний, а вместе с ними соображений да опытов жизни, как по этой причине ни дорожил он выжитой мыслью своей, как ни оказывался не в силах расстаться, как ни подрагивало сердце, ни обмирало, а вычеркнул всё это место до единого слова и весь замысел свой выставил в самых общих чертах, чтобы не заблудился никто, будто одна пошлость пошлого человека шевелится в душе да гнездится в мыслях его:
«Увы! Всё это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека. Но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, ещё доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самопожертвования. И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертвая книга пред живым словом! Подымутся русские движения… и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов… Но к чему и зачем говорить о том, что впереди? Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему свой черед, и место, и время! А добродетельный человек все-таки не взят в герои…»
Отчего же не взят? Разве не в добродетельном человеке всё несметное богатство русского духа? Разве не перед русским добродетельным человеком покажутся мертвыми все добродетельные люди прочих племен? Не сообразит ли попривыкший к его словно бы простодушным насмешкам читатель, что и на этот раз склонный к остроумию автор изволит шутить, обещая со временем выставить то, чего и вовсе не собирается выставлять? И что за причины у автора отказываться уже в первой части от добродетельного именно человека?