Насчет условий я ничего вам не скажу, как только то, что Бенардаки очень понимает всю важность воспитания сына, что он знает ваше положение, что вы и ваши дети будут обеспечены и что он лучше, нежели кто другой, может чувствовать, чем вознаградить вас.
Итак, рассмотрите это дело, рассмотрите глубоко себя и дайте мне ваш чистосердечный, искренний ответ. Впрочем, он не может не быть чистосердечен. Я знаю вас и знаю, что вы ни в каком случае не захотите взяться за то, где вы почувствуете свое несостояние сделать пользу, как ни велика бы была крайность, вам угрожающая.
Помните, что вы должны будете переехать в Петербург, может быть, несколько изменить ваш образ жизни, может быть, даже несколько съежиться в первый год. Петербург и Москва две разные вещи. Впрочем, вы сами знаете это хорошо, и вас не подобные обстоятельства могут остановить. Я не смею вам советовать ехать теперь же в Петербург для свидания с Бенардаки, потому что не знаю, может быть, в крайности вашего положения эта незначительная поездка будет для вас значительна, но, признаюсь, мне бы желалось очень, чтобы вы с ним поскорее познакомились. Будьте с ним просты, как вы есть, и всё нараспашку, не скройте ничего, ни положения вашего, ни образа мыслей, ни характера, одним словом, чем скорее он вас узнает, тем и для вас и для него лучше. Он мне дал слово действовать тоже с своей стороны откровенно во всем. Итак, не замедлите и напишите поскорее ваш ответ. Я буду ждать его нетерпеливо. Как мое письмо к вам, так и ответ ваш я перешлю Бенардаки, ибо в этом деле, вы должны чувствовать, мы все трое должны действовать чистосердечно и добросовестно как только возможно больше. Итак, помолитесь Богу, и Он вразумит вас…"
Он начал опыт, необходимый ему для поэмы. Вопрос был серьезен и прост: можно ли поднять русского увальня, залежавшегося на месте, призывом к Богу, призывом к душе. Он сомневался, но верить в это хотел и потому приписал:
На всякий случай вот вам адрес Бенардаки. На Гагаринской пристани, в доме Неклюдова, Дмитрию Егорьевичу…»
В те же дни писал он и Бенардаки, которому тоже отводилось, заметное и значительное, место в поэме и которого хотелось бы рассмотреть не только в деле приобретения миллионов на Руси всё ещё не оцененной силой одного расчетливого ума и глубоких соображений, в чем он был убежден, но и в деле души, в том именно деле, что ему было стократно важнее других, пользуясь в то же время этой нежданно пришедшей возможностью высказать рачительному отцу свои наболевшие, нажитые мысли о воспитании, которые твердо сидели у него в голове, ожидая скорейшего и широчайшего применения: