Малыми день увидит огненные языки,
К вечеру жар задышит, достигнет самой реки.
Запляшет огонь на окнах – багряна кровавая ткань —
Но к вечеру жадное пламя заберет свою дань.
Охватит сухие стропила, кровлю обволочет,
Быстрый огонь в любую трещинку заползет,
Какой не видел родович с самого первого дня,
Когда плотников руки с любовью сложили тебя.
Тут всхлипывания и рыдания снова заставили ее остановиться, но спустя некоторое время, успокоившись, Холсан показала правой рукой на чертог:
Вижу врагов, вижу факелы, шлемов железных блеск,
Знамена, лихие лица, слышу пламени треск.
Тогда придется родовичам к земле опустить щиты,
Ибо в поле открытом Вольфинги познали меру тщеты.
Даже лев горный гибнет, попав в пеньковую сеть
Долго вы медлили, Вольфинги, и теперь подступает смерть.
Чьей жизнью будет искуплена жизнь твоя, о Божий народ?
Чья печаль возбранит путь горю
Под сожженный родовичей кров?
Пламя ничто не угасит – только слезы Волчьей родни,
Сердце, полное жизни, крови живой струи.
Тут она вновь умолкла, прикрыла глаза, и тихие слезы полились из них; а потом опустилась в рыданьях на траву. Понемногу буря горя улеглась, и голова девушки запрокинулась назад, как если бы она спокойно заснула. Тут кметиня нагнулась к ней и поцеловала, и обняла; даже сквозь сон ощутила Холсан это чудо: ведь целовала ее женщина совсем не старая и не морщинистая, но приятная для взгляда, с густыми, цвета спелого ячменя волосами, и в сверкающей одежде, каких еще не ткали на земле.
И в самом деле, это Вудсан, Солнце Лесное, явилась в облике старухи, чтобы узнать у Холсан о грядущем, ибо не было оно ей известно, хотя и происходила она из племени Богов и предков Готов. Услыхав слова дочери, увидела она, что слишком хорошо понимает их суть, и печаль вкупе с любовью больно ужалили ее сердце.
Итак, наконец поднялась она и повернулась к Великому Крову; густая, темная и прохладная тень его вырисовывалась на бледном летнем небе, а над раскаленной солнцем крышей трепетал воздух. Темными были окна, крепкими и суровыми казались столбы внутри чертога. И тут она громко сказала себе:
– Что, если утрата будет возмещена веселой и доблестной жизнью, и народ забудет прошлую скорбь; но разве не отдам я свою жизнь, которая принадлежит Тиодольфу? Нет, пусть он получит все мое блаженство. Разве не может случиться, что он погибнет в веселом бою, а я умру от тоски?