Мадаленна снова села за стол и налила себе чашку чая, стараясь не обращать на косые взгляды Бабушки. Тишина переставала давить на нее, когда она погружалась в собственные мысли. Внутренний мир накрывал ее прозрачной тенью, незаметной для других, но скрывающей ее от всех остальных. Она размышляла, и все становилось как будто бы немного легче, и ей казалось, что жизнь снова обретала прежнюю гармонию.
– Мэдди, – голос Бабушки прорезался сквозь благодатное молчание и спустил Мадаленну обратно в холодный дом. – Ты снова была у этого чудовища, верно?
– Я не совсем понимаю вас, бабушка.
– Все ты прекрасно понимаешь. – проворчала старуха. – У этого старого садовника, Стимона, Статайтона, или как его там?
– Вы имеете в виду, мистера Смитона, бабушка?
– Его самого. И почему же ты так удивленно смотришь на меня? – Бабушка хлопнула веером, и Мадаленна увидела, как мама слегка подскочила на месте. – Ну что ты так на меня уставилась?
– Я не сразу поняла, о ком идет речь, бабушка. Мистер Смитон – вовсе не чудовище, – но Мадаленну прервали; Хильда Стоунбрук свирепо посмотрела на нее, и Мадаленна почувствовала, как мама тихонько погладила ее по руке.
– Конечно, не чудовище, – фыркнула Хильда. – Ты на редкость глупая особа, Мэдди, и совсем не умеешь разбираться в людях. Хотя, – она саркастически посмотрела на Аньезу, и та немного съежилась под холодным взглядом. – С такой наследственностью это неудивительно. Ты ничего не знаешь о мистере Смитоне, и говоришь, что он хороший человек?
– Вы хотели со мной обсудить нравственную сторона характера мистера Смитона? – холодно спросила Мадаленна; она держалась из последних сил и понимала, что еще немного, и ее даже Аньеза не сможет спасти.
– Не дерзи мне, девочка. Я хотела сказать, что это неприлично.
– Что именно неприлично?
– То, что ты постоянно бываешь в доме этого человека. Это порождает слухи.
Кровь отлила от щек Мадаленны, и она стала напоминать миткалевую скатерть – фамильную гордость Стоунбруков. Бабушка никогда не любила своего мужа; ее дедушка был глубоко несчастлив в своей собственной семьи, и Мадаленна смогла понять это только сейчас. И не души Хильда Стоунбрук его своей сухостью и неприязнью, он может быть прожил и дольше.
Но дедушка был мертв – всего пять букв и одно слово, а ранило не хуже острой иглы – зато мистер Смитон был жив, и теперь его хотели отнять у Мадаленны. Ей вдруг захотелось заплакать, зарыдать, чтобы горячие слезы растопили ледяное сердце, но минутное наваждение прошло, когда Мадаленна вспомнила, что у Хильды Стоунбрук вместо сердца – булыжник.