– Не могу не согласиться. – она все никак не могла согнать улыбку, и с каждым трепетанием листвы она улыбалась еще шире.
Они двинулись дальше, и какое-то время шли молча, однако высказывание ее спутника прочно засело в Мадаленне, и каждый раз она порывалась спросить, что именно он имел в виду, и каждый раз останавливалась; ей вовсе не хотелось вступать в очередной разговор, который мог закончиться непонятно чем. Однако мистер Гилберт заговорил сам; негромко, обращаясь к невидимому собеседнику.
– И все-таки как после такой чистоты можно создавать такую пошлость? – и заметив, что Мадаленна искоса посмотрела на него, добавил. – Не беспокойтесь, мисс Стоунбрук, я разговаривал сам с собой, у меня есть такая дурная привычка. Я вам не помешал?
– Нет.
– И вы не посчитали меня сумасшедшим?
– Вопрос о сумасшествии каждого очень относителен. – после долгой паузы ответила Мадаленна, сурово сведя брови. – Но это заведомо предполагает дискуссию, а я уже говорила, что я плохой собеседник.
Мистер Гилберт кивнул головой в знак согласия, и они снова замолчали. Когда они подошли к небольшому спуску, она вдруг взглянула на высокие горы, спрятанные наполовину в облаках, и желание задать вопрос стало невыносимым. Она вовсе не желала заново заводить разговор, который окончился бы непонятно чем, и сам мистер Гилберт вызывал в ней странное чувство не то раздражения, не то интереса, но первый раз в жизни Мадаленна шла бок о бок с человеком, который разбирался в искусстве лучше ее; первый раз этот человек так свободно делился своими мыслями, и новое чувство, будто она приоткрыла шкатулку Пандоры, повело ее дальше. Мадаленна решила рискнуть.
– Прошу прощения, – начала она, и, заметив, что мистер Гилберт спокойно посмотрел на нее, продолжила. – Но вы сказали что-то про пошлость; что вы имели в виду?
– Искусство. – просто ответил мистер Гилберт.
– В каком смысле?
– В любом.
Мадаленна резко повернулась к Эйдину, и прошлое беспокойство снова захлестнуло ее. Она еще могла понять, если бы он сказал подобное про современное искусство – от него и у самой Мадаленны волосы иногда вставали дыбом, – но как он, по словам мистера Смитона, человек образованный, разбирающийся в искусствоведении чуть ни лучше всех, мог так просто отвергать наследие и Рафаэля и Айвазовского – вот этого она не понимала и не принимала, и решение не вступать в дискуссию позабылось.