17-го августа
Утром я проснулся, точно от толчка в бок, от лая собаки и незнакомых голосов. Я приподнялся на постели и выглянул в окно: двое в чёрном стояли у калитки и звали хозяев.
– Ашог, ашог, – кричали они, постукивая палкой о металлический предмет, повешенный, видимо, для этих целей.
Постукивания продолжались не менее 10 минут. Наконец это стало мне надоедать. Я выскочил из дома, как из куста крапивы, на ходу натягивая брюки.
– Да что, наконец, случилось, – сказал я сердитым тоном.
– С женой у нас очень плёхо, – отвечали они в два голоса.
– С какой женой?
– Нашей.
– Да что у вас на двоих одна жена? – съязвил я.
– Одна, одна, – запричитали они, по-видимому, не поняв вопроса.
Впрочем, о тонкостях моногамии некогда было рассуждать, по-видимому, надо было спасать женщину.
Повелось же на праведной Руси, да и на Руси ли только, если не идут к доктору, то идут к шаману или колдуну.
– Хозяина нет дома, – сказал я.
Они недоверчиво слушали меня, переминались с ноги на ногу, махали головами и не знали, как поступить: то ли верить мне, то ли поворотить обратно. Наконец кое-как успокоились и изложили суть дела. С их женщиной, по-видимому, случился удар, а далее начали твориться совсем непонятные вещи, по-видимому, психоз или истерия. Тут они начали свой длинный рассказ, от ужасных подробностей которого я избавлю читателя.
– А что ж доктор? – сказал я.
– Ай, какой дохтор, – замахали руками они. – Был мулла, велел хоть на аркане, а притащить «китайца», да и сама больная ещё с вечера посылала за ним, ей вынь да положь, подавай ашога.
– Хорошо, – сказал я, – я ему передам.
Они с недоверчивостью переминались с ноги на ногу, как будто у меня было другое намерение. Наконец раскланялись и ушли.
Спустя полчаса пришла Катя.
– Я всё знаю, – сказала она.
Ей встретились эти два «индейца», как выразилась она, «отняли» (опять же её выражение) у неё отца и утащили за гору.
– Да кто они такие? – сказал я.
– Два брата, а больная – то ли сестра, то ли жена одного из них. – Бедная женщина, – сказала Катя, глубоко вздохнув. – Кто бы мог подумать, что она больна… такая красивая. Отец говорит, что это горная болезнь[14].
Просители ушли. Какой-то тёмный осадок остался в груди, я молчал и смотрел на горы. Катя молчала и сидела подле меня. Солнце выскочило из-за горы и стало поблёскивать глазищами во все стороны. Обещал быть душным день и малоинтересным, и у меня пропало всякое желание списывать его, ибо замечено: как день начнётся, так и пройдёт. Иной раздумчивый читатель, быть может, заподозрит тут что-то неладное. Двое застенчивых молодых людей (представьте, да? – мне 25 лет, ей – 18) одни в огромном и пустом доме??? (эти три вопроса красноречивее любых слов). Персонально для такого читателя отвечаю. Как бы это выразиться поточнее, мы… не играли в любовь. Играли в… нарды, читали Монтескье – Кате очень нравятся «персидские письма», рисовали – я пытался сделать её портрет углём. Что ещё? Копались на огуречных и кориандровых грядках. Любезничали. И всё? Ну хорошо, Катя немного кокетничала на восточный лад, а я на европейский лад разыгрывал из себя лондонского денди, хотя смешно, это было в тот самый момент, когда мы очищали помёт в курятнике. А когда было совсем скучно… целовались.