Та едва слышит – перед глазами у нее стоит страшный мертвый взгляд несчастного младенца, напоминающий о его бесчестном происхождении. Взяв себя в руки, Екатерина отвечает:
– Да, миледи, вопросы веры утратили былую ясность.
Ей ненавистна собственная уклончивость; она понимает, что ничем не лучше остальных вероломных придворных, однако сказать прямо, насколько близка ей новая вера, – значит разочаровать Марию, а у той вся жизнь – череда разочарований, и Екатерина не хочет прибавлять к ним еще одно, даже если ради этого приходится скрывать правду.
– А жаль, а жаль… – бормочет Мария, рассеянно пощелкивая четками. – Что ж… Это, стало быть, ваша падчерица?
– Да, миледи. Позвольте представить вам Маргариту Невилл.
Маргарита делает неуверенный шаг вперед и приседает в глубоком реверансе.
– Подходите ближе, Маргарита, садитесь. – Мария указывает на скамеечку рядом с собой. – Сколько вам лет?
– Семнадцать, миледи.
– Семнадцать! У вас уже наверняка есть жених?
– Был, миледи, однако скончался.
Ответить так ей велела Екатерина. Не стоит упоминать, что жених Маргариты был повешен в числе прочих участников Благодатного паломничества.
– Значит, мы подыщем замену! – И не замечая, как побледнела Маргарита, Мария продолжает: – Помогите вашей мачехе меня одеть.
* * *
Месса длится целую вечность. Маргарита нетерпеливо ерзает, а Екатерина погружается в воспоминания о дерзком взгляде Сеймура, о его необычных глазах цвета барвинка. Эти мысли беспокоят ее, заставляют напрягаться всем телом, и она силой принуждает себя думать о нелепом страусином пере, о хвастливости и несдержанности Сеймура – только так удается вновь сосредоточиться на мессе.
Хрупкая леди Мария едва удерживает на руках малышку, которая, в отличие от нее, пышет здоровьем и оглашает своды громкими рыданиями, способными отпугнуть самого дьявола. Мессу проводит епископ Гардинер. Его круглое оплывшее лицо словно вылеплено из воска. Епископ говорит подчеркнуто медленно, коверкая латинские слова, а Екатерина представляет, как он запугивал ее сестру на допросе, и думает о вывихнутом пальце мальчика-певчего. В последние годы Гардинер подбирался к королю все ближе, и теперь тот прислушивается к нему не меньше, чем к архиепископу.
Новорожденная девочка, покрасневшая от криков, умолкает только после окропления святой водой, словно из нее изгнали дьявола, и Гардинер самодовольно улыбается, будто сделал это лично, а не с божьей помощью.