***
В эту холодную ночь Иосиф Милов спал чутким тревожным сном. Ему казалось, будто он слышал чьи-то крики, пробивавшиеся сквозь пелену мглы, словно кто-то молил о помощи, и зловещий стук лопаты могильщика, напомнивший Милову даже во сне о смерти его маленького сына.
Внезапно Иосиф проснулся, точно какая-то внеземная сила вырвала его из тяжёлых сумерек сна. Он сел на кровати, устало склонив голову, и попытался прийти в себя. Эти кошмары не давали ему покоя, став для него сущим наваждением, будто чья-то злая воля навязывала ему печальные воспоминания и пугающие видения, снова возвращая его к ещё не успевшему притупиться чувству утраты, горя и скорби. Собственно, от них он и сбежал сюда, в эту глушь, пожертвовав своим делом, привычной работой, оставив близких и друзей. Он пытался сбежать от воспоминаний о трагедии и ночных кошмаров, но не сбежал от себя самого.
Здесь, в этом диком краю, отрезанном от цивилизации, Иосифу отнюдь не стало лучше, напротив, даже более одиноко, чем раньше. Прожив здесь около месяца в ожидании какого-то просветления, пытаясь привести свой пошатнувшийся разум в порядок, Милов вдруг явственно почувствовал, насколько ему не хватает его любимой работы. Когда-то в той прошлой жизни, до трагедии и развода с женой, он был врачом-хирургом, снискавшим себе авторитет в своей среде, заработав его за годы практики и, в каком-то смысле, самоотречения.
Возможно, Милов и не стал бы так корить себя, если бы не был врачом. Но в какой-то момент он понял, что больше не может лечить и спасать других, лишь потому, что это были другие. Наверно, это был верх эгоизма и дно морального упадничества, но прошло не так много времени с момента гибели его сына, когда с Иосифом произошла, испугавшая его самого, перемена: он перестал относиться с чуткостью к жизни чужих ему людей, равно как к их страданию и горю, хотя, казалось бы, ему-то, пережившему личное несчастье, чувство сострадания должно было быть как нельзя более близко. В один миг его пациенты перестали быть ему интересны, временами раздражая своими нудными всхлипываниями и стонами, а временами приводя в необъяснимую ярость; более того, они начали казаться ему уже не живыми людьми, а лишь скоплением каких-то тусклых теней, изо дня в день мелькавших в свете старой лампы в его кабинете, на которых по большому счёту можно было даже не обращать внимания. И когда однажды Милов заметил, что скальпель в его твёрдой руке опытного врача делает надрез чуть менее эффективно и чуть более грубо, он понял, что дальше так продолжаться не может и нужно остановиться, пока ещё не поздно.