Она вышла в коридор, щелкнула выключателем, но света не было – видимо, перегорела лампочка… Старая керосиновая лампа на подоконнике бросилась ей в глаза, рядом лежали спички; но когда она взяла их, то оказалось, что придется потянуть целую прядь паутины, которая опутала коробок. Мия затеплила огонек и поднесла лампу к темному окну; там крупными хлопьями падал снег. Половица скрипнула под ее ногой, потом другая; Мия шла по дому, разгоняя тьму тихим огоньком лампы, вслушиваясь в скрип каждой ступени. Здесь жили когда-то люди, думала она, и каждый хранил в глубине своей души – свой обломок большой надежды на счастье. Сколько же тайн хранят стены этого дома?
И тут она услышала. Тихое «йяп-йяп-юююююю» – это скулил лабрадор, и в этих звуках смешивались сострадание и бессильное отчаяние от невозможности помочь. А еще она слышала тихие рыдания старой женщины.
– Тетя Оливия? – позвала Мия. – Тетя, что с вами?
Сидя у окна, тетя Оливия всхлипывала, держа в руке старую фотографию.
– Вот, – она повернула заплаканное лицо к Мие, – таким он был тогда…
Мия взяла фото. На нем был ладный красавчик, уверенный в себе. Но что-то Мие не понравилось в его облике. Взгляд. Высокомерный какой-то…
– Так почему же ты ему дала отставку, а теперь плачешь?
Тетя Оливия, глотая слезы, покачала головой.
– Все было не так. Это он на самом деле мне дал отставку. Он просто уехал! Без всяких прости, без объяснений. И вот теперь… Мерзавец! Вернулся в город, пятьдесят лет спустя, и решил еще раз надо мной посмеяться!
– Но, может, это не он?
– Он, он! Больше некому… Найди мне его!
– И что ты будешь делать с ним дальше?
– А дальше, – тетя Оливия тяжело задышала, – а дальше я ему в глаза все скажу! Все скажу, что за эти годы накопилось! Что нельзя подавать девушкам ложные надежды, что нельзя разбивать им сердца, что нельзя поманить, а потом… – она всхлипнула.
– Боюсь, на него это не произведет впечатления, если он такой гад, – возразила Мия, хотя в душе понимала, что как раз произведет – именно такое впечатление, на которое мог рассчитывать коварный и таинственный Нэд. Убедиться, что его всю жизнь тут ждали, мечтали о нем, любили обиде вопреки, не могли выкинуть из памяти! Что может быть слаще для ловеласа на склоне лет?
Растроганная Мия обняла тетю, прижалась щекой. О, воспоминания! Мы тащим по жизни в своих сердцах ложные надежды, разбитые вдребезги. Мы убедили себя в том, что мы все забыли – но горькая обида застряла в глубинах памяти. Время заносит ее мелким песком – так соленые волны на дне океана заносят песком обломки корабля – и кажется, что на темном дне нашей памяти ничего нет. Увы, есть. И жаловаться смешно. Какая нелепость – жалобы взрослого человека, что когда-то, в наивной юности, его несправедливо обидели, поманили и оттолкнули… Тащи свой груз горечи молча. Усвой привычку не унывать. А потом вдруг приходит письмо… и вот: всегда сильная, веселая тетя Оливия смотрит куда-то глазами, полными слез, и дрожащим голосом говорит наивные слова, которые сказала бы девчонка лет шестнадцати, но никак не умудренная жизнью старуха…