Ждала мать день, ждала два, ждала, пока месяц не нарождался на небе заново, и говорила ему опять:
– Пойди-ка ты, Виймо, к гончару. Он тебя научит горшки лепить знатные, красивые, узорные, крепкие: и в печь, и на стол пойдут!
– Не пойду, матушка. Грязно там. Измажусь я в глине по самые уши. И себя мыть, и одёжу стирать придётся. Вдруг рубашку испачкаю!
Разозлилась мать тогда и сказала:
– Коль не по нраву тебе и гончаром быть, иди и ищи сам ту, кто тебе вместо меня рубаху твою стирать будет!
Повесил Виймо голову да и пошел вон из двери. Вышел за ворота, а там – Айно воду из колодца несёт. Заметила девица его и спрашивает:
– Здравствуй, Виймо! На мельницу идёшь?
– Здравствуй, Айно! Нет, есть у меня в лесу дело важное. Братьев увидишь – скажи, чтобы не искали меня.
– А что за дело-то, Виймо?
Не мог парень признаться ей, прекрасной Айно, что нет у него вовсе никаких дел. Потому он ответил:
– Не могу сказать тебе, Айно. Тайна это. Пойду я, пора мне, – и ушел, скрывшись за поворотом.
Вот и село за спиной осталось, и озеро, где ловили мужики ряпушку да сига, и даже болото, где по осени набирали они с матушкой полные туески6 алой брусники. И дошёл так Виймо до самого леса.
Смотрит – деревья будто расступаются, пропускают его, приглашая идти. Слышит – будто голос какой-то тоненький зовёт, по имени кличет. Огляделся Виймо по сторонам – никого. Пожал батрак плечами да и вступил в лесную чащу.
Стемнело. С ночным покрывалом лёг на лесную дорогу и ночной холод. Стелется по земле окаянный, за ноги босые в худых поршнях хватает, кусает – сильнее, чем гнус. Поёжился Виймо, ладони растёр, да не помогло.