– Ты что же с ним на брудершафт пил? – вопросил наивно директор.
– Никто не скажет, что я душу дьяволу продал, поскольку, судя по всему, он в меня вселился и теперь.
Я вижу вас всех насквозь наивные и жалкие людишки, которые до сих пор верят тому, что написано на сторублевке ин год ви траст.
– Чему же еще верить, интересно? – спросил директор.
– Вы ни на что не способны, жулик на жулике и жуликом погоняет, где уж вам подняться над суетой и взглянуть в глаза вечности, так и будете всю жизнь мелочиться. А если завтра сдохнете, что от вас останется.
– Говорила мне мама, что надо физикой заниматься, сейчас бы открыл принцип неопределенности Гайзенберга – сказал директор.
– Рабинович тоже звучит – подхватил администратор – Надо бы тебе в Бордо съездить, там рядом стоят два памятника – один Монтескье, другой Монтеню.
– А твоя то какая фамилия, забыл, Азеншпис что ли? – спросил директор.
– Надо быть выше этих мелочных дрязг. Мечтал же я когда-то быть композитором но видно пока с самим Дьяволом не схлеснешься, все бесполезно.
– Послушаешь Паганини и точно – согласился Директор.
– Вот сочинил, пока возвращался с того света – сказал администратор и подойдя к роялю, такое забабахал, что у Рабиновича челюсть отвисла.
– Жизнь – это борьба – сказал Рабинович – А если бы тебя не пинали, разве ты бы смог хоть что-то сотворить.
– Чего чего, а трудностей хватает, все завалено этим гнусным музоном, который льется из всех щелей.
– Похоже ты нашел свое призвание, а мне это еще только предстоит – сказал директор.
– Можешь меня поздравить, Хитрованов, я совершил грандиозное открытие, Эврика называется, воскликнул Пустышкин.
Они сидели в забегаловке Тополиный пух, а что может быть романтичнее этого самого пуха в пиве.
– Да ты каждый раз их совершаешь, но умнее от этого не становишься. В прошлый раз ты, кажется, открыл, что все остальные – жулики.
– Мне всегда советовали никому не верить. Но это все ерунда, по сравнению с нынешним моим открытием, которое подводит черту под долгим и мучительным процессом исканий, сомнений и неожиданных озарений, как гром среди ясного неба, все женщины – двуличные существа.
– Да это всем давно известно – рассмеялся Хитрованов.
– Очевидное – невероятное – удивился Пустышкин.
– Лет то тебе сколько?
– Сорок пять – ответил Пустышкин – Но это неважно. Самое главное, что это явилось последним звеном в моем представлении о мире. Он двойственный, понимаешь, как рассуждал Аристотель – одно и тоже не может быть другим, оказывается может.