– Бог с тобой, Галя! Какая сволочь тебе это напела?
Бедняжку прямо трясло.
– Она же сучка! Она стерва! Я ее знаю! Как он мог?
– Глупости все это. Он бы еще не успел об этом подумать, как я бы все знал!
– Правда?.. Правда у них ничего нет?
– Конечно! Я Харьковского знаю лучше, чем он сам себя! Он только языком любит трепаться. А на самом деле он тихий и преданный, к тому же однолюб!
И Галя обмякла.
– Я тоже так думаю… Ведь я же для него все делаю! Я ему ни в чем не отказываю!..
При этом в глазах ее было столько радости и благодарности, будто я вдохнул в нее новую жизнь.
А где-то за час до этого сам Харьковский выдавал:
– Ну, Леха, я тебя переплюнул метров на сорок! Вчера Галю порол в подъезде! Раком! Как врага народа! До самого утра! Я думал, всю матку ей порвал, но живучая же, сука! У меня конец болит, в штаны не влазит! А ей хочь бы шо! Не, ну она, конечно, плакала там, просилась… А у меня еще больше злости! И я ей – на! на! на!..
И так до тех пор, пока Сопила, стоявший рядом, не закричал:
– Ты меня уже раздрочил, Хорек! Я точно сейчас тебе вдую!
А Северский, всегда являющийся там, где речь идет о блядстве, заметил:
– Вот уж не ожидал от такой девочки! Слушай, Хоречек, а ты мне ее не уступишь по дешевке?
– Какой базар! Червончик – и все дела.
Не знаю, что вообще у Гали в голове. Но сейчас там, в родительской спальне, она, наверное, счастлива.
Женщина в этом море лжи, видимо, всегда первая жертва.
До этого дня я практически не вспоминал о ней. Все во мне прогорело давно, и пепел я развеял по ветру. Она, видимо, прихворнула и долго не появлялась в бурсе. Мне следовало быть готовым к этой встрече. Но я расслабился.
Черти свели нас прямо наедине. Я стоял преспокойно у окна на четвертом этаже и поджидал Бацилловну. Дверь медпункта распахнулась, и Лариса Васильевна предстала во всей красе. Под глазами черные круги, будто она неделю заглядывала в дымоход. Лицо осунулось, голова вдавилась в плечи, спина ссутулилась, бедра поднялись под мышки. Страшное зрелище. Какая-то нечеловеческая тяжесть изуродовала в ней женщину. Причем так изощренно, что вместо жалости она вызывала отвращение.
Особенно неприятной была ее попытка улыбнуться.
– Я хочу тебя видеть, Соболевский!
Она силилась обжечь меня своим пламенем. И обожгла. Так, что сама отшатнулась. Потом в отчаянии запричитала: