Дорогой друг! Прошу прощения за церемонность, подробность, таинственность – может показаться, что я умничаю или кокетничаю, но поверьте, и то, и другое одинаково чуждо мне, просто мне слишком хочется завладеть Вашим вниманием! увидеть блеск в глазах, прикушенную нетерпеливо губу!.. Впрочем, простите! Внимание – оборотная сторона терпения, злоупотребляя последним можно лишиться и того, и другого, – на правах радушного хозяина перехвачу инициативу, сокращу наше исследование до минимума. Так вот. Фраза «Et in Arcadia ego» – фраза довольно известная и распространенная, встречающаяся еще у Вергилия. В живописи впервые появляется где-то в промежутке между 1618-м и 1623-м годами на картине итальянского мастера Джованни Франческо Гверчино, где отчетливо видна все на том же надгробии. Здесь следует отметить, что Гверчино принадлежал к одному из масонских обществ, ложи которых в то время стремительно распространялись в Англии и Шотландии, и был весьма сведущ в области эзотерики и символики. У самого же Пуссена, надо отметить, тоже имеющего довольно тесные связи с Фрондой, загадочная фраза (кстати, в переводе Вергилия означающая «И в раю есть смерть») впервые появляется в одном из произведений, датируемых 1630-м – 1635-м годами, то есть, как минимум на пять лет ранее написанных для Ришелье «Пастухов». И надгробие там – не в виде черепа, как у Гверчино, оно высечено в скале, а на первом плане – водяное Божество, задумчиво созерцающее землю. Это Бог Алфиоса, подземной реки, считающейся священной, ибо ее название имеет общий корень с греческим словом «Альфа», что, как известно, означает первопричину, источник, начало. По сути изображенное – аллегория «подземных» преданий, скрытых от взгляда профана под различными формами эзотерической мысли. В данной коннотации имеющей значение символа невидимого знания, некоего артефакта, послания, передаваемого от поколения к поколению.
Но вернемся в 1640-й год. Итак, Николя Пуссен приезжает в Париж, является ко двору и после продолжительной (по словам биографов и очевидцев) беседы с кардиналом, вновь, спустя несколько лет, возвращается к теме Аркадии. И пишет новую картину. Новую, но со старым сюжетом. Как мы уже и говорили, – на ней молодые люди (пастухи?) рассматривают то самое надгробие с той самой эпитафией, рассматривают и стараются понять, кто этот таинственный «я» и что такое Аркадия. Может, кто-то жил здесь в покое и радости, а теперь погребен под плитой? Или слова нужно понимать как воспоминание о юности и покинутых родных местах, где человек был счастлив? Ведь недаром многие поэты именно так и переводили текст, имея в виду – «и я тоже был молод и беззаботен». А, может, герои картины при виде могилы впервые задумались над тем, что человек смертен? Трактовок великое множество, диапазон простирается от самых мрачных (бесстрастная женская фигура – и есть сама смерть, – «я есть даже в Аркадии») до самых экстравагантных (колоритная четверка – персонажи колоды Таро, паж, рыцарь, дама и король соотвественно); впрочем, среднее арифметическое, полученное путем метафорического деления, неизбежно возвращает в область земного и материального. В плоскость прозы и упрямых фактов. Потому что, как и у всякой легенды, у «Пастухов» существует вполне себе реальная основа, подоплека, так сказать, и фундамент. Дело в том, что Аркадия – географическая местность на юге Греции, жители которой когда-то промышляли охотой и скотоводством. А помимо этого греческие и римские поэты преподносили Аркадию в качестве символа гармонии человека и природы, – в частности, тот же Вергилий называл ее страной блаженства и описывал жизнь пастухов, как воплощение счастливой беззаботности. К тому же, нужно отметить, что у европейских аристократов, современников Пуссена, пасторальные мотивы были в большой моде. И именовали они себя не кем иным, как пастухами, а свои дворцы – хижинами. Так что никаких загадок, никаких фантазий. Просто красивая картина, идеальная страна для идеальных пастухов…