Модеста сопровождала гневную речь Глориозы одобрительными покашливаниями, но когда та, приветствуя обеих тутси, слишком нарочито стиснула их в объятиях, она отошла в сторону.
– Все эти поцелуйчики, – сказала Глориоза, когда Вероника и Вирджиния ушли дальше, – для того, чтобы вернее придушить этих змеюк, а ты, Модеста, похоже, боишься, как бы тебя не спутали с твоими сородичами. Ты и правда здорово на них похожа, а я, тем не менее, терплю тебя рядом с собой.
– Ты же знаешь, что я твоя подруга.
– Тебе же лучше всегда оставаться моей подругой, – сказала Глориоза и громко рассмеялась.
Колокольный звон и скрип закрывающихся ворот на закате возвестили о начале учебного года. Надзирательницы уже развели лицеисток по дортуарам. Учащиеся выпускного класса имели право на кое-какие привилегии. Так, их дортуар был разделен на отдельные альковы, обеспечивавшие им некоторую обособленность. Обособленность весьма относительную, поскольку от прохода, по которому сновала во время обхода надзирательница, кровать отделяла только тонкая занавеска, и монахиня в любой миг могла ее отдернуть. Впрочем, разделение дортуара на отдельные «спальни», как это называлось, которое преподносилось матерью-настоятельницей как пример прогресса и эмансипации, ставших доступными для лицеисток благодаря образованию, получаемому в лицее Богоматери Нильской, не всем было по нраву. Теперь уже было не пошептаться с соседкой до глубокой ночи, и главное – разве девочка может спать одна? Дома матери следили за тем, чтобы младшие делили кровать или циновку со старшими. Разве можно называться сестрами, не засыпая в обнимку, или подругами, не откровенничая ночами, лежа на одной циновке? Лицеисткам трудно было заснуть в одиночестве алькова. Они прислушивались к дыханию соседок за перегородкой, и это их немного успокаивало. В дортуаре второго класса сестра Гертруда настояла на том, чтобы пансионерки не сдвигали кровати: «Вы здесь в лицее, а не дома, – сказала она. – Тут каждая должна спать отдельно, как в цивилизованном мире».
Лицеисткам велели надеть форменную одежду и парами пройти в часовню, где из-за алтаря к ним вышли мать-настоятельница и отец Эрменегильд. Преклонив колена перед дарохранительницей, они затем повернулись к учащимся. Какое-то время все молчали. Отец Эрменегильд с отеческой улыбкой взирал на стоявших в первом ряду новеньких.