Горацию ничего не оставалось как повиноваться.
Перевернув вверх дном две комнаты, находившиеся по соседству с убитым, полицейские взялись за ту, в которой остановился наш герой. Заглянув под кровать, они вдруг вытащили окровавленный нож. Люди во все глаза уставились на ошеломлённого Горация.
– Подумать только! – пронёсся в толпе сдавленный шёпот. – А с виду так приличный человек!
– Что, доигрался, любезнейший! – проговорил полицай, надвигаясь на него. – Не мудрено, что ничего не видел, не слышал. Больно занят был, поди, человека-то убивал.
– Это неправда! – воскликнул бедный Гораций. – Я его не убивал!
– А нож под кроватью откуда?
Напрасно парень убеждал, что ничего про нож не знает – верить ему никто не собирался.
– Все вы так говорите. Только разговор у нас с преступниками короткий. Посидишь – сам это поймёшь.
– Но мне некогда сидеть – моего земляка убить хотят…
Толпа тут же принялась возмущённо роптать:
– Вы только посмотрите, каков наглец! Прямо заявляет, что хочет убить ещё и земляка.
– Нет уж, голубчик! – пробормотал полицейский, надевая на него наручники. – Хватит тебе и одного убийства.
Как ни пытался Гораций объяснить, что убить Феликса хочет вовсе не он, его не слушали. Вывели из таверны на улицу, затолкали в карету с зарешёченными окошками, наглухо заперли и повезли куда-то.
– Прошу вас: найдите Феликса! – крикнул он полицаям. – Скажите, что колдун обманул – серебряная саламандра его съест!
– Сказки будешь рассказывать своим сокамерникам, – был ответ.
***
Феликс тем временем шёл вперёд, не подозревая, что идёт навстречу собственной гибели. Покинув таверну за день до того, как там остановился Гораций, он целый день шёл по лесу, пока не нступила ночь. Он уже свыкся с мыслью, что заночевать придётся под открытым небом, как вдруг его взгляд привлекла невзрачная хижина.
Феликс подошёл ближе и постучался.
– Входите, открыто, – раздался изнутри старушечий голос.
Парень толкнул дверь. Та со скрипом отворилась.
Внутри обстановка была такой же убогой, как и снаружи. Покосившийся стол с тремя наполовину сгнившими лавками, полуразрушенная печь. У печи на трёхногом табурете сидела сморщенная старуха.
– Проходи, сынок, не стыдись, – прошамкала она почти беззубым ртом. – Устал, небось, проголодался. Садись за стол, раздели трапезу со мной, старой.