В целом не так всё плохо, как отвратительно, и я могу это назвать именно отвращением, так как не вижу ничего в отвратительном плохого, – всё отвратительно как я не понимаю ничего: моя голова начала предательски чесаться, предвосхищая мысли о надвигающихся акне, которые покроят моё лицо.
Я обратился к зеркалу, и действительно, контрастно-красная кожа лица вызвала что-то похожее внутри себя на злейшего врага моей эстетики: под режущим эпидермис светом я увидел назревающие лица покойных оппозиционеров, бледностью и отвратительностью которые тешат власть имущих. Почему-то все несогласные имеют проблемы с кожей, так по крайней мере мне представилось, и я, успокоившись над неизбежностью, отвернулся. С успокоением вернулся и голод.
Часом позже свет перешёл на гирлянды, а значит и жилое пространство стало солидарно с огнями улиц, и заносимая приоткрытым окном прохлада успокоила моё расцарапанное лицо. В Москву снова вернулся холод, с ним же улицы силой задорной метели покрылись новыми обязательствами для дворников, а стоящий в окне усеянный деревьями горизонт приобрёл родные сердцу черты его биения.
Танец чёрных ножниц завершил свой ход в моих руках, я на весу порезал зелёный лук в сваренную гречневую лапшу, заправленную кабачковой икрой из консервированной банки, расковырянной широким кухонным ножом. В ограниченной балконом студии я приземлился на грохочущую сторону дивана, держа в руках полуторалитровую кастрюльку с ужином, и преобразил пространство музыкой с телевизора.
Утром меня пришли фотографировать.
Я лежал на полу пустого балкона практически голым. Сущностно-холодная плитка жадно пожирала тепло моих конечностей, от чего я периодически возвращался в комнату за очередной рюмкой коньячной настойки на какао-бобах, запивая её ещё недобродившей брагой из ушедшей с рынка аутентичной колы. Опрокидывая рюмку, взгляд мой снова возвращался к застеклённому балкону, который по мере возможного закрывал всю процессию катарактными испаринами. Пара троек шагов, и я снова лежу объектом для домашнего задания, циклясь от холода на своём дыхании, не думая об объективе, заинтересованного в пластике.
В магазине продавцы мне жмут руку.
Их обращённая в мой адрес улыбка не та принятая вежливость, которая присуща культурам культов продаж. Они знают, что знают обо мне слишком много, достаточного, чтобы позволить себе такое неформальное взаимодействие, когда даже не знают моего имени. На других точках обыкновенно у меня не спрашивают паспорт, но именно здесь, когда на работу приходит новый сотрудник, эта труппа продавцов заранее предупреждает, что со мной можно не соблюдать такую строгую законодательную обязанность.