Лондон его не впечатлил. Это был самый большой город на белом свете, но уж больно мрачно выглядела столица Британской империи – тёмной, серой, закопченной. Из сотен труб непрестанно валил дым, мешаясь с извечным туманом, оседая копотью, сеясь с грязным моросящим дождиком. По реке сплавлялись баржи, шлёпали колёсами пароходы, медленно, словно заторможенно проплывали редкие парусники – замызганные посудины, побеждённые углём и сталью.
И шумы над Темзой расходились машинные – свистел пар, лязгали цеплявшиеся шестерни, громыхали цепи и сочленения. Неожиданно Чуге послышался торопливый говорок Сайласа Монагана:
– Да всё нормально, Хэт! Просто Мануэль, свинья такая, запил, а мне нужен верный человек!
– Отметелить кого?
– Нет. Ты про князя слыхал?
– Какого ещё князя? – не дошло до Хэта.
– Ну князя! Как тебе ещё объяснить? На нашей лоханке ихнее сиятельство25 собралось махнуть в Америку! Понял?
– А чего на нашей? Садился бы на пароход…
– Так он же не просто так, а с инкогнитом!
– С кем, с кем?
– При чём тут «с кем»? – раздражённо проговорил Монаган, теряя терпение. – Это так говорят, когда кто‑то путешествует тайно, чтобы его не увидел никто. Понял?
– А‑а…
– Он уже заплатил мастеру26 сто долларов. Представляешь, что у него в багаже?!
– А‑а! – простодушно обрадовался Хэт. – Донести помочь? Так это я завсегда!
– Тогда приоденься. Князь всё‑таки…
– А… то дело, ну… – Монаган‑матрос постучал каблуком по палубе. – Что, отменяется?
– Тише ты! – цыкнул Монаган – помощник капитана. – Всё остаётся в силе. Как в море выйдем, тогда… Ну всё! Давай переодевайся по‑быстрому…
Фёдор послушал торопливый топоток Сайласа и увесистые шаги Хэта, основательного парня «от сохи».
Интересно, подумал Чуга, что эти прощелыги затеяли? Сам он не испытывал особого страху. Весь тот сброд, с которым Фёдор делил кубрик, представлялся ему мелкой шпаной, по‑настоящему опасные люди не топтали палубу «Одинокой звезды».
– Тео! – послышался сиплый голос Вэнкаутера. – Ты где?
– Тут я, сэр, – откликнулся помор.
Шкипер обрядился в клетчатый костюм из джерси, со складками, не разгладившимися от долгого лежания в сундуке.27 Было заметно, что Фокс изрядно выпил, оттого походка его стала шаткой, лицо обрюзгло, обвисло, отекло, а в покрасневших глазах задержалось тоскующее выражение брошенной собаки.