Дверь открыла Клавдия Николаевна и сразу с порога стала отчитывать дочь:
– Где это ты так долго болталась?! Мы уже в милицию хотели заявлять!
– С подругой были на пляже,– спокойно ответила Эмма, сбросила босоножки в прихожей и пошла на кухню. – Мама, я есть хочу.
– Хорошо, что хоть отец ушёл, а то тебе бы сейчас досталось! – роптала мать, шагая вслед за дочерью.
– А куда он ушёл?
– К Селезнёвым. С обеда они поросёнка резать хотели, вот и позвали нашего отца.
– А что дядя Митя сам не мог зарезать? – старалась смягчить разговором материн гнев Эмма.
– Какой там резать! Он как кровь увидит, в обморок падает! Мужик называется! – негодовала Клавдия Николаевна, наливая в тарелку суп. – Надо же, с утра как умыкнула и до вечера! И где только можно столько болтаться?! – вновь стала отчитывать она дочь.
– Мама, я беременна.
Выпалила без вступления Эмма, усевшись за стол.
Клавдия Николаевна успела поставить тарелку с супом на стол около Эммы и медленно опустилась на стул, рядом с ней.
– Я так и знала, что твои гулянки до добра не доведут! – воскликнула она, закрыв лицо ладошками и низко опустив голову, тихонько заплакала.
Наступила тревожная томящая тишина.
Наконец, Клавдия Николаевна подняла залитые слезами глаза, вытерла кончиком фартука под глазами и, выпрямляясь на стуле, тихо спросила:
– А Ким знает?
– Да. – Так же тихо ответила Эмма.
– Жениться не обещает?
– Нет.
– Что собираешься делать?! – встревожилась мать.
– Ким сказал надо делать аборт.– Не глядя, матери в глаза, ответила Эмма.
– Ты что, сдурела? – закричала на неё мать. – Хочешь совсем себе жизнь испортить?! – Эмма, низко опустив голову, молчала. – После первого аборта может больше не быть детей! – не унималась мать. – Какой позор! Какой позор на нашу с отцом голову!!! – закрывая ладонями лицо, причитала мать.
Снова наступила гнетущая угрожающая тишина, которая давила виски, словно клещами.
Щемящий страх заползал в Эммину душу медленно и настойчиво. В голове не пролетала ни одна нормальная мысль, за которую можно было бы, зацепится.
Чем дольше длилась тишина, тем тяжелее становилось у неё на душе. К горлу подкатил комок, но слёзы застыли в глазах, Осознавая свою непоправимую ошибку, она не могла не только плакать, но даже вымолвить слово.
Наконец, Клавдия Николаевна встала, молча постояла и тихо сказала: