– Просыпайся, девочка. Хватит бродить среди теней.
– Четвёртая дверь закрылась, – сказала Фелитта, обнимая за шею Алекса. – За нею мы оставили себя – мага ван Хоттена и его ученицу, непокорную Клео.
– Ты так и не полюбила меня, девочка? – спросил Алекс, целуя Литту в висок. – Неужто я не сумел обольстить тогда твоё лохматое Высочество?
– Я любила тебя, ван Хоттен, но понимала, что должна быть другом, которому доверяют до последней капли крови, а не любовницей, которой рано или поздно найдут замену. Ты вспомни, до какой степени Клео-Клеопатра не подходила для роли искусительницы!
– Да уж, отроки и похожие на них девицы меня никогда не прельщали, – ухмыльнулся Алекс. – Зато сейчас со мной великолепная, страстная Королева, рядом с которой я ощущаю себя не регентом, а Королём, которого никто не может свергнуть.
– Не молись Лакшми, – проскрипела старуха, рисуя в пыли знаки и тут же их стирая. – Взывай к богине Кали! К той, что дразнит раздвоенным языком самого Брахму и забирает кровь у трупов, сложенных для сожжения. К той, что трясёт обнажёнными бёдрами, на которые нанизаны оскаленные черепа и первые цветы, родившиеся после великой засухи. К той, что разрушает шёпотом и создаёт, бряцая ожерельями, криком Камы и рыком белых тигров. К той, что видит, закрывая глаза, и ослепляет жрецов, заливших раскалённый воск в уши любознательным. К той, что дышит глубоко, достигая убежища Нагов, и запрещает апсарам[11] плясать для богов. Чёрная Кали – твоя мать, и нет для тебя пути иного, чем продолжить играть с огнём её похоти, алчности и желания убивать.
Гангашвари, протестуя, выставила перед собой ладони, умоляя не навлекать на неё древнее проклятие. Но бормотание бывшей девадаси[12], отдавшей годы служению властным жрецам, только ускорилось.
– И я была молода и хороша собой, – прошипела она. – Танец был для меня всем: отцом и мужем, лепёшкой и глотком воды, жгучим перцем и золотистой куркумой, слоном и мышью, Сати и Драупади, храмом и глубоким колодцем, верёвкой и тонкой нитью. Мелькали мои ладони, отсчитывая кальпы[13] между пляшущим хаосом и поющими гандхарвами[14], между Марутами, несущимися бурей над землёй, и вкусом амриты[15], между раджой, меняющим изумруд на признание чужеземцев, и коровой, лениво бредущей вдоль дороги. Я снимала сари, чтобы обнажённой исполнять древние обряды. Меня одаривали бирюзой и рубинами, но я знала, что знак замужней женщины никогда не появится на моей переносице. Я могла оплакивать недолговечность мужского признания, но при этом белое сари и сломанные браслеты вдовы не грозили мне.