Я поднимаю руки, безвольно лежащие поверх льняной простыни, и смотрю на них. Посреди ладоней – черные безобразные наросты, похожие на березовые грибы чаги. Они выросли там, где ладони были пробиты Перстами Судьбы. Нарост мешает сжимать рукоять меча. От «гриба» черная паутина расходится по сосудам – проклятие бессилия навсегда прочерчено к пальцам и запястью. От запястья нити тянутся еще на четыре пальца вверх, не доходя до середины предплечий. Здесь – граница магического замка́. Ладони влажные и холодные, пальцы ломит, будто у старика, страдающего подагрой. А выше плоть жжет от избытка силы – огненные змейки сквозят от плеч вниз, прожигая дорожки вдоль костей и вспыхивая разрядами огненной боли на границе. Там, где магия навсегда была убита.
Я содрогаюсь, вспоминая тот момент, когда палач забивал гвоздь в мою левую руку.
Когда меня привязывали к деревянному пыточному креслу, я был еще не лишен Дара – и тут же создал свою тень – миракля. Подручный палача, не видевший прежде такого дива, кинулся его ловить, споткнулся о жаровню и сам же обжегся о раскаленные щипцы. Мальчишка завыл в голос, а палач даже не обратил внимания на призрак. Снабженный зрением (но не слухом), миракль стоял в дальнем углу и смотрел на муки своего господина. Я видел со стороны, как Персты пробивают мои руки, как умирает магия в моих запястьях. С каждым мигом видение это тускнело и рассеивалось – вместе с моим Даром и моим мираклем.
– Отныне у тебя нет Дара, – прохрипел палач, наклоняясь к самому моему лицу, пока я корчился от боли и смотрел на свои ладони, прибитые к окровавленной доске.
От палача пахло копченой колбасой с чесноком, элем и самодовольством. Он наслаждался своей работой. Увеча жертву, вспарывая плоть, лишая жизни, он чувствовал себя всемогущим – сильнее любого короля и даже самого императора Игера. Игер отдал ему часть своей власти и силы. Но вот в чем было особое положение палача – убивая, он не рисковал шкурой, как рискуют в сражении или поединке. Он был инструментом в руках своего повелителя и одновременно богом, умеющим лишь карать.
Я рванулся, готовый увечить ладони, лишь бы сорваться с забитых Перстов – но их шляпки были слишком велики и прижимали руки к доске не хуже тисков. Вцепиться зубами! Но и это палач предвидел, а потому привязал меня к креслу так, что ремень охватывал грудь, пройдя под мышками. Я мог лишь биться в отчаянии, как пес-чел на привязи. Я и рвался, понимая, что все бесполезно, но ярость не давала мне уняться и принять смерть Дара.