В военных бюллетенях —
Ей вроде хочется остаться длинноухой.
Пока нет времени как факта – свято всё:
Военник, кляп, восьмидесятый май.
Так ты вжимай ей голову в подушку,
Схватив за волосы, шепча: «не пропадай».
Вы снова встретитесь:
Она – обворожительный туннель
В космическую молодость чумы,
И ты – давя улыбку сквозь шрапнель,
В знакомой ленточке с ожогами тесьмы.
Всмотрись с мальчишечьим испугом —
Где та резина сломанных часов?
Ты ж накурил её до посиненья губок
Дымком кремации двухтысячных годов.
Но взгляд её вдруг резок. Обезвож (д) ен.
(Грызня кукушек на щеках обоев)
Пока способны:
«Обезбожьте,
Обезложьте,
Обезгрошьте» —
Останутся бетонными веснушками
Следы побоев.
Теперь в лице её эпиграф для газетки:
«Весь путь твой – «кокон – сдох», никак не «vita – mortem’ —
От вздутого клеща кремлёвской яйцеклетки
До красной лужицы пост-Нюрнбергских абортов».
Я перестал танцевать. Я никогда толком не танцевал, так, чуть-чуть, а потом перестал. Потому что танцы чепуха. Даже в ресторане под водку и саксофон. Танцевать нужно под настроение, когда выпил или рыбу поймал огромную. Или с женщиной, но если выпил обязательно, или когда фигура хорошая, тогда и без вина можно. Но с рыбой всегда танцуешь внутри и поёшь, и насвистываешь, и плюёшь на крючок с наживкой и пальцы о траву вытираешь, потому что тесто липкое.
А потом я нашёл собаку, только она не стала моей. После вечера с голосами и музыкой. После рыбалки и длинной дороги в дождь. Потому что не все собаки становятся чем-то, даже добрые. Эта стояла на остановке возле дороги с кустарником. Тряслась и делала большие глаза. Я остановился и спросил:
– Ты чей?
Она молчала. Потом взял за ошейник и снова спросил:
– Ты чей?
И она снова молчала.
Тогда я пошёл, а собака пошла рядом, скучно ступая по лужам лапами в грязи.
– Зачем ты убегал? – спросил я.
Она потупил глаза и молчала.
– Зачем? – снова спросил я и погладил по мокрой голове, издающей запах.
В дождь собаки все пахнут. Потом я шёл, и она плелась сзади.
Дома я налил ей миску бульона, но сначала отправил в ванную. То есть, перекинул через бортик растопыренное тело и включил душ. Она так же неподвижно стояла, опустив глаза.
Мелкий Бен яростно гавкал и не хотел дома чужака, а чужак на Бена смотрел с искоркой, даже пару раз облизнулся, и ноздри двигались, будто кто-то там щекотал пёрышком.