После этой, не лишенной логики, тирады Франциса, Жан начал осознавать всю серьезность создавшегося положения. Ах, эта пресловутая речь! Как они всей дружеской компанией радовались избранию Николя на пост ректора. Как по обыкновению собравшись своим тесным кружком в книжной лавке своего приятеля Этьена де Лафоржа, за бутылкой вина они сочиняли ту торжественную речь. Как громко, наперебой они провозглашали тезисы, один смелее другого. Тогда они и представить не могли, что это может обернуться такими неприятностями. Конечно, они догадывались, что профессорам, проповедовавшим догмы, возраст которым века, такая смелость придется не по нраву. Но двигаться дальше по их крепко набитой колее новоиспеченному ректору, которому едва исполнилось 26 лет, и его друзьям уже не хотелось. Они хотели придать новый статус своему университету. Они видели его не только как место, где студенты из века в век заучивают одни и те же каноны, но и как место обсуждения новых идей. А в них последнее время недостатка не было. Они проявлялись едва ли не каждый месяц. Их привносили профессора университетов, путешествующие по Европе и подчас не по своей воле. Из-за морей их привозили купцы в свитках и свежеотпечатанных книгах. О них говорили члены королевской семьи и придворные. О них шептались чиновники, банкиры и прочие именитые господа, побывавшие с посольством в чужих странах. Не считая, правда, колумбовой Индии, откуда привозили одно лишь золото. Все новые знания, собранные со всего света, требовали осмысления, упорядочения и согласия с доселе действующими догмами. И сделать это должны были профессора и студенты на кафедрах их университета. Вот такие смелые мысли молодые люди и изложили в тексте, который произнес новый ректор Парижского университета Николя Копп в качестве своей вступительной речи. Как знать, может именно из-за этих мыслей, запечатлённых на бумаге его друзьями, сегодня утром ректор Парижского университета стал узником парижской же тюрьмы.
– Но ведь надо же что-то делать, Францис? Мы не можем оставаться безучастными …
– Погодите, Жан, я что-то слышу …
В утреннем сумраке где-то вдалеке послышался какой-то едва различимый шум. И, кажется, он приближался. По мере приближения шум становился все более ритмичным и грубым. Наконец в нем стал угадываться сначала грохот тяжелых сапог, потом к нему присоединилось мерное бряцание железа.