Берт машинально поправил шелковый платок у себя на шее, а потом усмехнулся: он годится Хульде в отцы, с натяжкой – даже в деды. Впрочем, разве не все здесь немного влюблены в эту девушку?
– Доброе утро, милая госпожа Хульда, – поздоровался Берт с ноткой благоговения и склонил голову в небольшом поклоне. «Она выглядит усталой», – подумал он, заметив глубокие тени под серо-голубыми глазами девушки. Левый, как обычно, был устремлен куда-то мимо Берта, словно Хульда не могла решить, куда ей смотреть.
– Доброе утро, Берт, – сказала она, слегка запыхавшись. – Как вы поживаете?
– Грех жаловаться. – Берт указал сначала на витрину, заставленную стопками газет и журналов, а потом на стеллажи, на которых они висели так, чтобы можно было разглядеть заголовки, соперничающие друг с другом за внимание публики.
– Люди ежедневно интересуются подробностями о разводе Греты Шредер, ценами на хлеб и тем, когда в этом году созреет клубника. И хотят узнавать новости раньше всех. Газеты прокисают, как молоко, если не продать их вовремя. С шести утра у меня побывала добрая половина Шенеберга. – Берт огляделся. – Однако сейчас, похоже, все подуспокоились.
Хульда кивнула и мимолетно улыбнулась. «Она выглядит рассеянной», – с легким беспокойством подумал Берт. Светлые глаза с серебристым отливом обшарили площадь, скользнули по кустам боярышника, вокруг которого росли маленькие яркие цветы. Потом девушка взяла газету и принялась просматривать заголовки. На протяжении последних нескольких недель с первых полос не сходили новости о германо-советском договоре, который заключили рейхминистр иностранных дел Ратенау и русский нарком Чичерин в итальянском городке Рапалло. Левые праздновали сделку с Советами, а правые яростно выступали против. Это случилось в апреле, а сейчас уже распустилась сирень, и царствующая в Берлине весна подходила к концу.
На пороге стояло лето.
«Пока 1922 год был относительно спокойным», – подумал Берт и зажмурился, когда под навес киоска скользнул солнечный лучик. Впрочем, за свою долгую жизнь Берт повидал достаточно, чтобы чувствовать: внутри молодой республики нарастает недовольство. Внешнее впечатление бывает обманчивым, думал Берт, поглаживая свои роскошные усы. Ничто не прощено и не забыто – ни погибшие в Великой войне, ни годы страданий, ни политические убийства, которые после войны стали для Германии обычным делом. Месяцы мнимого затишья, последовавший за ними военный переворот, когда два года назад бригада Эрхардта заняла правительственный квартал – что стало своего рода необходимым ответом на незаданный вопрос.