Тем не менее Лидия приготовила обильный завтрак, успела сама без спешки выпить три чашки кофе, но ни на секунду не могла забыть про пульсирующий счет в мозгу…
В половине восьмого один за другим на разный манер просвистели, протрещали и продребезжали три будильника: сначала у дочки, потом у мужа и, наконец, у сына. Муж, хотя с трудом и проклятиями, но всегда поднимался сам. Дочь-жаворонок легко вспархивала с кровати, сразу начиная по-птичьи напевать, а вот сына каждый раз приходилось едва ли не вытряхивать из постели, прибегая к таким крайним мерам, как поливание холодной водой из кувшина.
И сегодня он ныл, зарывался головой под подушку, норовя несильно лягнуть мать в живот, и бормотал нечто вроде: «Плевать, пойду ко второму…». Лидия стервенела, стягивая своего оболтуса на пол, где он еще долго и упрямо продолжал изображать из себя невинно спящего карапуза…
Дочка действовала иначе. Она весело мелькала по квартире между своей комнатой, ванной и кухней. Полуодетая, хватала куски со стола, размахивая в такт своей легкомысленной внутренней музыке зубной щеткой с выдавленной на нее пастой; потом, стоя в одной туфле и балансируя босой ногой, быстро-быстро выхлебывала чай и неслась в комнату вроде бы краситься, но появлялась на кухне еще несколько раз: то поклевать прямо со сковородки, то опять глотнуть чаю или сока, то стянуть конфету из вазочки…
Пока сын тяжко ухал и шумно плескался в запертой ванной, успевший умыться муж, как всегда по утрам тихо ненавидевший весь мир и оттого бессловесный, угрюмо и бесчувственно поедал завтрак, отгородившись вчерашней газетой.
Когда муж мрачно поднимался из-за стола, на его место плюхался до сих пор не проснувшийся сын и начинал вяло жевать, морщась и раздраженно грохая чашкой о стол.
А Лидия всем подавала, за всеми убирала, на ходу, как и дочь, приводя себя в порядок и ни на секунду не отвлекаясь от пульсирующей боли. Сообщать кому-нибудь о своей неприятности она сочла излишним: ничего серьезного не происходит, а до мелочей никому нет дела, особенно по утрам…
Как Лидия и предположила еще в пять часов утра, на работе она начала засыпать. Глаза закрывались, она часто моргала и трясла головой, словно в уши попала вода. А боль и не собиралась стихать. В том же ритме, как прилив и отлив, она приходила и уходила, мучительно-неотвязная. Если бы боль держалась постоянно, то к ней, пожалуй, можно было и привыкнуть, но именно прерывистость и не давала возможности с ней сродниться.