«Значит, они все там, – подумал он, всматриваясь в темноту, которая стала чуть прозрачнее, чем секунду назад, – они там, а я – здесь».
Буратино приподнялся на локте и посмотрел на жену. Бесформенная куча под одеялом не вызвала у него ничего, кроме безразличного омерзения. Чтобы пробудить в себе хотя бы искорку нежности к ней, он попытался выцарапать из памяти воспоминание, как он, впервые оставшись с Мальвиной наедине, искал в темноте ее холодные фарфоровые губки, затем, пыхтя от желания, негнущимися пальцами сжимал мягкие, тряпичные груди, а потом, расправившись с невероятным количеством нижних юбок, стягивал с пухлых ее бедер белые кружевные панталоны…
Но воспоминания эти, которые он, словно старую, но неизменно собирающую кассу приму, бессчетное количество раз вызывал на сцену собственного воображения, выцвели до неразличимости. Он попробовал, было, ещё раз, но его память словно бы вырвало, и он увидел свою благоверную во всей ее нынешней красе: жирную, дымящую, как паровоз, скверно одетую, источающую едкую, порой просто невыносимую вонь, выливающую на себя ведра еще более вонючих духов, чтобы ту заглушить.
«Да ну ее к чёрту», – подумал Буратино и повернулся к жене спиной.
Конечно, он и сам давно стал другим. Туловище его бочкообразно разрослось вширь, ноги под тяжестью набранного веса искривились, а руки, наоборот, несуразно вытянулись. Нос, которым он в детстве исколол ни одну сотню задов, через несколько лет после свадьбы Мальвина заставила срезать. На короткое время вышедший из запоя Карло срубил ему нос стамеской, а после сам Буратино шкуркой довел то, что осталось, до размеров и формы человеческого. Но Мальвина… она уже очень давно не интересовала его как женщина – мужскую нужду Буратино справлял с молодыми куклами из своего театра – и не разводился он с ней только потому, что театр, единственный его источник дохода, находился в их совместной собственности. Доли других кукол из той, самой первой труппы, они давно прибрали к рукам – у кого выкупили, у кого отобрали силой, а самих кукол под разными предлогами уволили. От безраздельного владения театром Буратино отделял только лежащий рядом полосатый тюфяк, ровно как и полосатого тюфяка, то есть Мальвину, от безраздельного владения им отделял только один он, Буратино.