Все случилось так, будто за ничтожную долю секунды он вдруг переосмыслил бессмысленное – мгновенно, но основательно, словно несколько часов, прихлебывая из высоких, с крышечками, оловянных кружек грог, вытянув ноги к зеву камина, они с этим самым Бернардом или как его там рассуждали о том, каким образом движутся планеты, и было ли на самом деле несварение желудка у Франциска Первого, и умеют ли ходить грибы, и чем дышат тритоны…
А может быть, именно об этом они и говорили, смакуя сладкий, с имбирем и корицей, ром на трех водах и пуская под потолок, прямо в зыбкое апельсиновое желе, отраженное камином, кольца сигарного дыма, – просто он этого не запомнил, и от этого душа замерла, погрузившись в покой и удивление.
Во всем было нечто подлинное, настоящее, не такое как прежде, а то, что было прежде, было фальшиво, ничтожно, смешно и стыдно, как внезапный дневной сон про Зину в душном плацкарте, где пахнет подмышками и вареной курицей.
Дверь поддалась легко.
4
Осколком глушенного стекла взорвался в глазах солнечный блик, отскочивший рикошетом от раскаленной до бела стены в том самом месте, где захлопнулась за спиною уже несуществующая дверь.
Когда смахнул слезы, оказалось, что стоит он посреди узкой, как колодезное горло, улочки, выстеленной полированными, со свинцовым отливом, каменными плитами. Над головой – чугунные балкончики с бельем и цветочными горшками, толчея вывесок, написанных латиницей на диковинном языке: буквы соскальзывали вниз, наваливаясь одна на другую, норовили развернуться задом наперед и поменяться местами: «Ocifinab», «Airizzip», «Airetso»…, а выше, зажатая червлеными черепичными карнизами – длинная полоса голубовато-сливочного неба.
На конце улочки новогодней игрушкой была подвешена крошечная площадь, и перед ней из ближайшего, в размах обеих рук, переулка простреливала жирная полоса неестественно синего моря. И было предчувствие какой-то небывалой красоты, переизбытка прекрасного, увядающей прелести, которой недоставало какого-то едва уловимого изъяна, как бывает некое манящее несоответствие в чертах лица и фигуре – и наоборот: выделанность, он знал, всегда ужасно приедается, словно приторный вкус переваренного абрикосового варенья…
Все было так, будто вдруг оказался он в картинной галерее, где стены сплошь увешаны шедеврами от пола до потолка и впритык друг к другу. Чересчур много искусного на квадратный метр. И еще эти творческие линии: сколько ни расплетай, конца не найдешь, но завидно, завидно, завидно…