Ровно двадцать один день продлилось Леркино счастье. Началось оно хмурым мартовским утром, когда промчался по двору Юрка Савостин, обернулся неожиданно, улыбнулся широкой улыбкой и показал Лерке большой палец. А потом снова умчался. Было это ещё и не счастьем вовсе, а лишь его предвестником, крохотным звоночком, первым и таким долгожданным.
Дело наверняка в новых очках. На прошлой неделе приезжал папа, и Лера вместе с ним, дедом и папиной женой Лидой ходила в «Оптику». Вид у папы был страдальческим. В его памяти ещё было живо воспоминание о бывшем тесте, гоняющимся за ним с топором. И только присутствие Лиды, вцепившейся в его руку мёртвой хваткой, удерживало мужчину от позорного бегства.
– Выбирай, что нравится, – великодушно предложил дед.
– За чей счёт банкет? – пробормотал папа, но, получив тычок от жены, замолчал.
Лера выбрала тонкую золотистую оправу с резными крылышками по бокам.
– Вот эту нам! – сообщил дед. – И стёкла эти… чтоб не царапались!
Увидев окончательную сумму, папа побледнел и беспомощно заозирался:
– Иван Андреевич, вложитесь? – заикнулся было папа, на что дед демонстративно отвернулся и направился к двери.
Дело точно в очках. В чём же ещё? Точно не в Леркином лице или фигуре. Красавицей она себя не считала: лицо слишком круглое, руки чересчур длинные, а вот ноги коротковаты.
– Красотуся, – говорит иногда мама, но Лера ей не верит. И дело тут не в ироничном мамином тоне, а в том, что будь Лера красивой, то всё в её жизни складывалось бы иначе. В свои почти тринадцать она ошибочно полагала, что всё дело именно в красоте.
Будь она красивой, то жила бы дома, а не в этом дурацком интернате.
– Дурёха, – говорил дед. – Любят не за это.
– А ты меня любишь?
– Нашла о чём спрашивать!
– Не любишь, значит, – вздохнула Лера. – Любил бы, в интернат не сдал бы.