Рассердилась княгиня потому, что Матрёна была права. Не надо особо уметь читать по лицам, чтобы понимать: Белозерский точно что-то натворит, если за ним не проследить. Если уже не натворил… И вообще! Чего это она так разговорилась сегодня? Никак влияние профессорской должности и кабинета. Как в бессильной ярости возмущался Хохлов: «Если б не было дел, я не видел бы необходимости в существовании департаментов, но парадоксальным образом существование департаментов тормозит ведение дел и совершенно подменяет собой существование людей, ради блага которых и созданы департаменты, призванные облегчать ведение дел людских! Всё-то у нас через то самое место! Не хотелось бы мне уточнять его анатомическую локацию, всем вам отменно известную!»
Ох, грехи наши тяжкие. Всем нам хочется превзойти своих наставников. Нам кажется, что мы справимся лучше них, только поставь! Пока мы не сменяем их коренником в оглобле. И первое, что мы осознаём, будучи запряжёнными под заветной дугой: мы – тягловые животные, ошибочно полагающие себя кучерами.
Клюква мигом была запряжена. Если Сашке Белозерскому срочная надобность – разговору нет. Иван Ильич любил барчука.
И если тому что-то надо скорее бегом, тайком от Веры Игнатьевны, то извольте. И Веру Игнатьевну покрывали, и такое случалось. Эти двое – добрые. А что шальные, так то у одного по молодости, а у другой уж до смерти, и такое бывает. Александр Николаевич-то со временем остепенится, тут достаточно на их батюшку поглядеть. Характер останется, понятно. Однако разум заосновеет. А Вере Игнатьевне не выйти из шальных, очевидно. Хотя и поглядеть не на кого. Слыхал кое-что Иван Ильич о её родителе… Ну, такое тоже не от великого смирения выкаблучивают, насупротив, от величайшей же гордыни. Другое что пущай нашёптывают под иконами мощам, а Иван Ильич жизнь знает не по писаному.
Размышления извозчика прервал молодой Белозерский, который стремительно выбежал из клиники с бледной девицей на руках. Ася, любовавшаяся новой госпитальной каретой, ахнула, заметив юбку, пропитанную кровью.
– Вы, Анна Львовна, никому ни гу-гу! – доверительно понизив голос, сказал свеженазначенный глава акушерского департамента, исчезая в недрах кареты.
Иван Ильич вскочил на козлы и рявкнул:
– Пошла!
Клюква не обратила внимание на грубость. Она знала: окрик предназначался не ей, а бестолковой сестре милосердия, с которой и прежде что-то было не так, а теперь и вовсе. Но лошадям такое неинтересно.