Первая заповедь чистого сердца: быть самим собой! А в основном люди только к концу жизни становятся самими собой! Почему? – Еще один вопрос, парадоксальный вопрос!
В старости человек становится таким, каким был в детстве.
Неужели все те, кого мы видим вокруг себя, кроме стариков и детей, неискренни в своих поступках? Но этого не может быть, точнее: этого не должно быть! Но это так, и люди рвутся к искусству, чтобы увидеть истинные отношения, чтобы их теряющаяся в жестокой реальности хаоса душа ухватилась за спасительную соломинку, поняв, что сквозь грим рано ли, поздно ли, но проступят их истинные лица; и эти лица – прекрасны, потому что сердца их чисты! «Сердце чисто созижди во мне!» Сердца их очистили слезы раскаяния и сострадания! Это называется верой в добро. Эта вера согревает нас в лютую душевную стужу и удерживает на краю пред зияющей бездной, в немой ужас которой каждый рожденный когда-то да заглянет. И вот в тот момент – на краю бездны – важно, чтобы молитвы родных, любящих и сострадающих прорвались в Божьи чертоги, а Он остановит, предостережет и поддержит – Он не оставит втуне искреннюю молитву. Каждый человек в той или иной степени подвержен фрустрации, но одна половина человечества от бесполезного ожидания и увядания надежды впадает в агрессию по отношению к другим и даже к себе, а другая фрустрирует, харизматично вдохновляя окружающих на что-либо, генерирует новые идеи, не отступая в бездеятельной обиде, а тужится, не желая прозябать, прилагает все больше и больше усилий для преодоления препятствий, которые в большей мере субъективны и в меньшей – независимы от личности. Но как важны в жизни ближние – друзья и родные; как значимы их молитвы, их вера, их внимание? – они бесценны… Они бесценны даже для тех, кто их игнорирует специально, или недопонимая. Ведь этот страшный человек Раскольников, совершив смертный грех, пошел по пути к воскрешению только благодаря молитвам близких, любящих его: матери, сестры, Сони и друга Разумихина. И тут же Достоевский показывает другого страшного человека – Свидригайлова, за которого некому было молиться, которого даже любовь к Дуне не окрылила и не удержала над разверзшейся под ним бездной. И бездна поглотила его! А ведь тоже был человек неординарный, прочитавший, как и Порфирий Петрович, наполеоновские мысли Родион Романовича, и почти полюбивший его, как себя самого, но не умеющий любить, не умеющий жертвовать, и потому не видящий красоты, не могущий отличить безобразное от прекрасного, проживший жизнь свою пауком на дне кадушки… Не раскаялся – пропал. Погиб. И в самоубийстве Свидригайлова, в частности, виноват и Родион Романыч: отнесись он с любовью по-братски к Аркадию Ивановичу, освети его душу светом своей души, и тот не пропал бы, запутавшись в страстях, как паук в своей паутине, не шагнул бы в бездну, бросил бы трость свою модную в пропасть да за ней перстень с дорогим камнем туда же во тьму, а сам удержался бы на краю, пусть в шаге, пусть в миллиметрах от тьмы, но удержался бы! Устоял! Но не было еще раскаяния у Раскольникова, и не светилось еще сердце его спасительным огнем воскрешения. Он сам был почти в бездне, сам был глух, слеп и горд, и лишь молитва матери удерживала его от последнего шага; молитва матери и сострадание Сонечки – страх за него, преступившего и непокаявшегося. В задумке Достоевский хотел назвать роман «Грех и раскаяние» или «Под судом», а не «Преступление и наказание», но оставил более светское название неслучайно. Понятие греха нивелировалось в городской меркантильной среде, где грехом признавалось только то, за что приговаривал суд, а если суд оправдывал согрешившего за неимением прямых улик или под давлением нигилистически настроенного общества, то согрешивший, то есть преступивший не считался преступником, а грех – грехом!