– Вовка, ты как, пришел в себя или еще ничего не соображаешь? – обратился вновь Мишка к Челенкову.
Челенков, не слушая, начал лихорадочно осматривать себя, да, точно, он – мальчишка, сухой, тощий, в старой гимнастерке и коротких штанах, на ногах разбитые сандалии, мокрые от дождя.
– Вовка, ты, что совсем псих? Отвечай, вспомнил чего или нет? – вновь закричал Мишка, в его голосе явно нарастала паника, – Батя точно нас отлупцует, как сидоровых коз, когда со смены придет.
– А ты кто? – наконец выдавил из себя Челенков.
Вокруг послышались удивленные голоса.
– Ну, Вовка дает, придуривается токо так!
– Да Мишка я, твой брат младший, ну что вспомнил! – уже чуть не плача сказал парень.
– Нет, не вспомнил, – уже понемногу начиная соображать, сказал Федор Иванович, – скажи, а что со мной случилось, я не помню ничего.
– Мы играли в футбол, потом началась гроза, все побежали в башню, ты начал под дождем прыгать, ну тут в тебя молния и ударила, – хором заговорили ребята.
Федор Иванович лихорадочно размышлял.
– Никогда не думал, что со мной случилось то, во что совершенно не верил, от удара молнии мое сознание переместилось в какого-то мальчишку.
Он напрягся, но кроме вертящейся на языке фамилии ничего вспомнить не мог и ту же уточнил:
– Миша, мы с тобой Фомины?
Тот радостно закричал:
– Вот видишь понемногу начал вспоминать! Давай пошли домой, а то мамка заругает, мы и так задержались. А я тебя по дороге проверю, может, что еще вспомнишь.
– Ну, пока, ничего путного в голову не идет, – буркнул Вовка, то есть Федор Иванович, до которого в полной мере начало доходить, что он не в современном ему мире.
– Мишка, а день, то хоть какой сегодня? – спросил он, когда они уже шли вдвоем в сторону домишек.
– Ты и этого не помнишь, – вздохнул брат, – сегодня второе июля 1947 года, запомнил?
Федор Иванович остановился, к его удивлению, он непроизвольно заплакал.
– Ты че Вовка, ноешь? – с удивлением в голосе спросил Мишка, – ну, тебя, однако, и треснуло, ныть стал. Ты ведь даже когда батя лупцевал, никогда не плакал.
Челенков шмыгнул носом и вытер его рукавом. Жесткая заплата больно ширканула по коже. Но слезы идти перестали.
– И ведь наверняка, это переселение навсегда, – думал он. Но по мере того, как они приближались к своему дому, в который ноги вели его сами, в душе тоска и уныние проходили, при мысли, что судьба дает ему шанс прожить еще одну жизнь.