Сегодня вечером с размеренностью вышел прокол. Прежде чем спуститься вниз по склону оврага, Харон осмотрел дорогу. Не то чтобы он был великим следопытом, но очевидное мог разглядеть. А очевидное оставило на старом асфальте след стремительного торможения. Или стремительного ускорения. Это уже не его ума дело. А его ума дело – вот эта лужа с уже подсохшей, свернувшейся кровью. Харон жадно втянул носом воздух, прикрыл глаза.
Кровь человеческая, в этом не было никаких сомнений. За годы жизни и работы он научился различать нюансы того, от чего простого смертного мгновенно начинало мутить.
И копошащееся над зарослями кустарников облако – не просто гнус, как подумалось сначала. Это летучие мыши, ночные твари, по какой-то удивительной прихоти сбившиеся в стаю. К летучим мышам Харон испытывал необъяснимую симпатию, куда большую, чем к птицам. Пожалуй, из птиц он с определенной долей уважение относился лишь к воронам, и нисколько не удивился бы, если бы над землей кружили именно они. Вороны – падальщики, они всегда там, где оставила свой след смерть. А она оставила. Кровавая лужа – наилучшее тому доказательство. Остается узнать, ушла ли смерть на сей раз с добычей. Ведь бывает по-разному. Ему ли не знать?
Харон задумчиво повертел в руках свою трость с серебряным набалдашником в виде черепа. Ничего особенного – просто дань имиджу, как сказал бы Мирон. Харон никогда не пытался Мирона переубеждать. Он вообще не считал нужным вступать в дебаты с живыми. Он и в диалоги-то вступал крайне неохотно, большей частью по велению долга, а не сердца. Но с Мироном все получилось по-другому. Харон винил в этом только себя – свое однажды принятое решение, а потому смиренно терпел и выходки, и колкости мальчишки.
Пиджак, сшитый у лучшего портного из дорогого английского сукна, он предварительно снял и аккуратно положил на пассажирское сидение. Не хотелось испортить хорошую вещь. Туфли тоже было жалко, но спускаться на дно оврага босиком не хотелось.
Спускался осторожно, раздвигая разлапистые ветки тростью, зорко всматриваясь в уже почти полновластную темноту. В темноте Харон видел хорошо, куда лучше остальных людей. И слух имел отличный. Что уж говорить про нюх? Вот таким уникальным он уродился много-много лет назад.
А запахи становились все сильнее и сильнее. И сладкий кровяной и душный химический. Теперь уже совершенно отчетливо воняло горелым пластиком и краской. Кровью пахло слева, а гарью справа. Харон замер на долю секунды, а потом свернул влево.