– Трудно представить себе, – начал он, умильно оглядывая паству, которая кашляла в шарфы и растирала окоченевшие пальцы шерстяными перчатками, – что наступило Рождество. Вместо пылающих в очаге бревен и наглухо закрытых от метели окон мы видим жестоко палящее чужеземное солнце, вместо счастливого круга любимых лиц родных и близких – бессмысленные взгляды покоренных, хотя, естественно, и благодарных, язычников. Вместо мирного вола и вифлеемского осла, – говорил викарий, несколько путаясь в сравнениях, – нам сопутствуют хищный тигр и диковинный верблюд, коварный шакал и величавый слон… – И так далее.
Слова эти в свое время трогали сердца многих огрубевших душой кавалеристов, и, слыша их опять, а он слышал их из года в год с тех пор, как мистер Тендрил появился у них в приходе, Тони, да и большинство его гостей воспринимали их как неотъемлемую принадлежность Рождества, без которой им было бы трудно обойтись. «Хищный тигр и диковинный верблюд» стали притчей во языцех в семье и часто использовались в разных играх.
Игры Бренда переносила тяжелее всего. Они ее никоим образом не забавляли, и она до сих пор конфузилась при виде ряженого Тони. Еще больше ее мучил страх, что недостаток энтузиазма с ее стороны обедневшие Ласты могут приписать высокомерию. Такая щепетильность – о чем она не догадывалась – была совершенно излишней, ибо родственникам мужа и в голову не приходило относиться к ней иначе как с родственной приязнью и некоторым снисхождением, ибо, будучи Ластами, они считали, что имеют в Хеттоне куда больше прав, чем она. Тетка Фрэнсис, женщина язвительного ума, быстро смекнула, в чем дело, и попыталась успокоить ее. «Дитя мое, – сказала она, – такая деликатность бессмысленна: только богатые осознают ту пропасть, которая отделяет их от бедных», однако неловкость не исчезала, и вечер за вечером Бренда по воле родственников высылалась из комнат, задавала вопросы и отвечала на них, участвовала в грубых шутках, выкупала фанты, рисовала картинки, писала стихи, рядилась, убегала от преследователей и сидела в шкафах. В этом году Рождество пришлось на пятницу, так что праздники затянулись, и гости задержались у них с четверга до понедельника.
Из чувства самосохранения она запретила Биверу посылать ей подарок или письмо, потому что наперед знала: что бы он ни написал, это оскорбит ее своим убожеством, но, несмотря на это, нервничала, поджидая почту, и надеялась, что он все же ее ослушается. Она послала ему в Ирландию перстень из трех переплетенных пластин золота и платины. Она пожалела о своем выборе уже через час после того, как отправила заказ. Во вторник пришло благодарственное письмо от Бивера.