Дом, где живет с семьей товарищ Йирка, рядом с посольством. Тоже из мрамора и гранита. Когда пришла, он уже стоял на ступеньках у входа в подъезд, в домашних тапочках, радушный. Повез на лифте на третий этаж. Люба, жена его, показалась сказочной, чем-то на Шехерезаду похожей. Черные волосы, чернущие стрелами брови, словно у персидских красавиц глаза, правильное, с легким подбородком лицо и удивительно добрый, просветленно-умный взгляд. Она подала мне руку с узенькой аристократической ладонью. Сразу вспомнились романы, где дамам целуют ручки. Такие только целовать! А ручкам, наверное, достается, ведь трое деток у них. Старший – Ян, высокий, шатен голубоглазый, ходит уже в седьмой класс, в обычную московскую школу. Младший – Иван, взглядом и мастью очень похож на Любу, и самая младшая, только еще в школу пошла, светловолосая «папина дочка» Оленька. Дети все со мной поручкались, ушли в детскую, а мы втроем уселись за стол в гостиной, где вдоль стен стояли шкафы и полки с книгами, чешскими и русскими. Даже русских больше. Весь Чехов, Достоевский, Гончаров, Есенин, Маяковский… И конечно же, произведения других наших классиков. Над одним из шкафов – портрет Хрущева.
«Не успели снять?» – подумалось. Товарищ Йирка будто мысли мои прочёл: «Портреты менять не собираемся. Хрущева уважаем как человека. Много хороших людей спас. Культ разоблачил. Его снимали – тоже в культе обвинили. Но ведь ему пришлось так много всё самому делать. Особой поддержки не было». Товарищ Йирка знает об этом от какого-то Шевченко – помощника Хрущева. Люба рассказала, что в Чехии искренне любили Хрущева, она как раз там была, когда Никиту Сергеевича забрасывали цветами и чехи, и словаки. Это же совсем недавно было! Отставку его восприняли там, как пощечину. Особенно огорчило, что всё молчком произошло. Никто так и не понял причины. Ясно было лишь, что не сам он захотел отдыхать уйти.
Потом говорили о делах семейных. Люба рассказала о своих детях, расспросила о Лене, пригласила привозить ее в гости. После ужина – чудесные чешские сосиски с горчицей и пиво плзеньское – Люба читала на память своего любимого поэта Есенина, а Карел (так просил называть себя товарищ Йирка) – Маяковского. Уже перед моим уходом, а был уж одиннадцатый час, они весьма деликатно заговорили о моих отношениях с Иво. Люба по-дружески взяла меня за обе руки и, доверительно заглядывая в глаза мне, сказала, что знает всё, что одобряет моё решение никому ничего не говорить. Можно только самым-самым друзьям. «Только нам! – весело подхватил Карел, – мы ваши самые-самые друзья». Я чуть не расплакалась, так хорошо мне стало от этих слов. «Лучше всего изобразить, что влюблена. Мужчин это сразу же пронимает», – пустив на мужа своего лукаво-веселый взгляд, сказала Люба. «В меня влюблена, в меня!» – шутливо докончил мысль ее Карел. Оба смеялись. Оба милые, умные, чудесные. А я и так уже была влюблена. В них обоих! Даже и в их детей. Во мне всё перевернулось. Горячие волны большой радостной любви захватывали меня. С Любой мы расцеловались, будто давным давно были подругами, с Карелом крепко поручкались.