Но если отвлечься от обыденных взглядов на человеческое поведение, подкрепленных древними и современными версиями психологического гедонизма и эгоизма, и непредвзято обратиться к фактам реальной жизни в природе и обществе, то можно обнаружить – этим уже полтора века занимаются эволюционные биологи – что человеческое поведение хорошо согласуется и с противоположной концепцией – некоторые из наших конечных целей являются по определению альтруистическими.
Каково же место эгоизма и альтруизма в человеческом поведении, при каких условиях они уравновешиваются, а при каких один уступает место другому, под действием каких сил человек становится эгоистом или альтруистом, или тем и другим вместе?
Попробуем сформулировать эту проблему более конкретно. Пусть человек по природе своей преимущественно эгоистичен, стремясь к самосохранению, жизни в удовольствиях и без страданий и передаче своего генетического наследства потомкам. Альтруизм же, хотя и передается из поколения в поколение генами и культурой, требует, однако, пожизненного воспитания, включая самообуздание – особенно при нужде в максимальном альтруизме. Например, при подвиге, когда жертвуют своей жизнью, спасая другую, или самоотречении, когда жертвуют свое имущество на помощь церкви, общине или бедным. Если все это так, то каким образом достигается в реальной истории человечества то равновесие эгоизма и альтруизма, без которого невозможно его выживание и как биологического вида, и как социума? Ответ на этот судьбоносный вопрос издавна ищут, в первую очередь, в истории великих религий, философских учений и рожденных ими этических систем.
Писатель и философ Умберто Эко, полемизируя в наши дни с римским кардиналом Карло Мантини об истоках этики, утверждает, что «этический подход начинается тогда, когда на сцену приходит Другой. Любой закон, как моральный, так и юридический, всегда регулирует межличностные отношения, включая отношения с тем Другим, кто насаждает этот Закон…». Его христианский оппонент приписывает человеку представление о том, что этот Другой присутствует внутри нас, так сказать, от Сотворения, и религия лишь усиливает этическое начало «добродетельного неверующего». По мнению же У. Эко, стоящему, как он заявляет, «на твердом фундаменте бытия», именно взгляд Другого определяет и формирует нас, потому что мы, точно также, как не в состоянии существовать без сна и еды, не можем осознать, кто мы такие, без взгляда и ответа «Других», и о том свидетельствуют самые внерелигиозные из гуманитарных наук. «Даже тот, кто убивает, насилует, крадет, изуверствует, – уверяет он, – занимаются этим в исключительные минуты, а в остальное время жизни выпрашивает у себе подобных одобрение, любовь, уважение, похвалу. И даже от тех, кого унижает, он хочет получить признание – в форме страха или подчинения… Можно умереть или ополоуметь, живя в обществе, в котором все и каждый систематически нас не замечают и ведут себя так, будто нас нет на свете». Продолжая полемику, кардинал выдвигает свой, как он считает, решительный (скорее философский, чем религиозный) аргумент, риторически вопрошая своего оппонента: «…хватает ли ему этого представления о чужой самоценности, чтобы обрести абсолютную опору, несокрушимый цоколь этического поведения?», имея в виду, что последний невозможно возвести без веры в христианского Бога, или, по крайней мире, без религиозной веры вообще. Но у энциклопедиста и не менее опытного полемиста У. Эко есть свой ответ и на этот вопрос. Он утверждает: «Зло соблазнительно и для тех, кто обладает обоснованным и открытым представлением о добре», а таких всегда было немало и среди истово верующих, как, например, среди христианнейших крестоносцев и миссионеров, потому что признание роли других, уважение тех их потребностей, что мы считаем неукоснительным для себя это результат противоречивого развития человечества за многие тысячи лет его истории. И вот, на его взгляд, решающий «выстрел»: ведь и христианская заповедь любви тоже была провозглашена и со скрипом воспринята лишь тогда, когда «времена созрели»