И картины мастеров, писавших живыми красками.
И то, что невозможно узнать, не прикоснувшись губами, и то, что созвучно прекраснейшей из ненаписанных мелодий, и лилии на синем бархате, и рубиновое колье.
Тигр лежит на полу и дышит. Уснул и будет спать.
– – Ты женщина.
............................................................................................................................…………..
Это твой дворец, и между нами стекло.
Они пришли с семьями, привезли на замызганных повозках скарб, вид у них был жалкий и упрямый. Они поселились особняком, построили хижины, загромоздив ими пустыри, с востока примыкавшие к городу, притащили со свалки ржавое железо, гнилые доски, принялись копаться в земле.
Им никто не мешал.
Вскоре на них перестали обращать внимание, о них больше не говорили, а когда встречали на улице, делали вид, что их нет, или презрительно морщились. Их никто не тревожил, не предлагал помощь, не пытался изгнать. Никто не интересовался, откуда они пришли, почему покинули они свою страну. Никто не понимал их языка.
Никто не проявлял к ним вражды,– по крайней мере, открыто,– оборванцы они и есть оборванцы – над ними посмеивались, женщины в парикмахерских корчили брезгливые гримаски, и только. Пока в городе не разразилась эпидемия.
Болезнь эта напоминала собой чуму, только убивала быстрее, и не было от неё никакого спасения. Заразиться означало умереть. Эпидемия косила людей тысячами, повергнув город в состояние шока, она свирепствовала, набирая силу, а в гетто, как будто, ничто не изменилось.
Было такое впечатление, что оборванцы нисколько не страдают от неё; должно быть, они обладали веками выработанным иммунитетом. Так или иначе, но никто не видел, чтобы они сжигали трупы, как делали это на площадях города.
И Город понял, что чужаки принесли с собой смерть.
И тогда началось избиение.
За один только вечер и одну ночь с чужаками было покончено, гетто было сожжено дотла, его обитатели перебиты. Толпа, обезумевшая от ужаса и ненависти, бесновалась до рассветных сумерек и жгла, крушила, рвала на части. Убивали даже собак и сжигали, сжигали… Утром всё было кончено. Город вырвал заразу из своего тела.
Те немногие, кто уцелел, поселились километрах в десяти к северу от города. Они, кажется, не таили вражды и не помышляли о мести.