Уф, пронесло!
Наконец-то можно забиться в угол вагона, положить под голову рюкзак и притвориться спящей.
Девушка прикрыла глаза, на ее щеках появились черные штрихи – уловка, показывающая, что она закрыта для общения.
Свою жизнь она делила на четыре части. От первой, самой счастливой, почти не осталось воспоминаний, только разрозненные смазанные картинки и ощущение защищенности. И запахи, которые врезались в память навечно: масляной краски в студии мамы, роз – их кусты во множестве росли возле дома, свежеиспеченного печенья. Еще в детстве всегда светило солнце. Солнце в Петербурге – редкий гость, но почему-то у нее осталось ощущение, что тогда солнечных дней было гораздо больше.
Детские воспоминания приходили к ней во сне. Начинались они всегда одинаково. «Зоя! Зоя, иди сюда!» – звал ее женский голос. Затем ласковые руки обнимали ее и сажали на колени. А дальше начинала разворачиваться картинка. Обычно это была светлая студия с окнами до пола. Мольберт в углу с незаконченной картиной, большой стол с кипой эскизов, огромный стационарный монитор с подсоединенным к нему планшетом. И мамин смех:
– Зайка, ты испачкаешься в краске.
– Я хочу быть художником, как ты, – звучал в ответ детский голосок. – Я тоже буду рисовать волшебный город. Нет, не город, я нарисую целый мир, и мы будем в нем жить!
– Какой он, твой мир?
Зоя всегда просыпалась раньше, чем успевала услышать свой ответ. После таких снов на нее накатывала грусть. Она не сдержала обещание – не стала художником. Она ничего не создала, она научилась только красть и разрушать.
Иногда, гораздо реже, она оказывалась во сне на Дворцовой набережной и смотрела на Петропавловскую крепость, которую рисовала мама. Реальная крепость меняла очертания, плыла, подчиняясь кисти художника. Она ветшала, превращаясь в мертвыми руины, уходила под воду, чтобы вскоре всплыть, обернувшись сказочным замком.
Только почему-то в своих снах Зоя никогда не видела мамино лицо, сколько не пыталась рассмотреть.
Говорят, плохое врезается в детскую память ярче хорошего. Ее первое четкое, осознанное воспоминание было хуже некуда: дождь за окном и лицо отца, по которому, словно дождевые капли, катятся слезы. И голос, надломленный, убеждающий себя: «Надо жить, надо жить дальше». Так началась вторая часть ее жизни. Ее Зоя тоже помнила нечетко – была еще совсем крохой. События спрессовались в бесконечную больничную круговерть. Палаты, врачи, процедуры… Ей даже казалось, что больница стала их с отцом домом.