Теперь он верил?
– Нет, знаешь, все началось еще раньше! – продолжал Рома. – Ты же еще тогда проводила ночи с моим братом, пока я был на работе, но брат без подозрений, яна, слышишь, яна, он святой.
Святой вчера сказал мне: «А я всегда хотел к тоннелю, попробуй, проведи».
– Ты, ты все разрушила сама.
И тогда стало совсем плохо.
Триппер, триммер, таймер боли был больше похож на нас, сжигающих мосты, сжигающих друг друга, на него, толкающего меня к брату, ко всем мужчинам сразу, раздевающего меня для всех, кидающегося словами:
«Возьмите, подданные, я душой велик и сердцем чист, на, возьмите кусочек своего правителя через жену его, потому что она – это я и я – это она».
«Только где ее чистота, – отвечали ему, – разве ты велик, раз так прощаешь, ты уже больше не она, а может, она – это и ты, да не только; и откуда знаешь, что чиста, ведь столько прожила она с другим, ведь стала общей».
И так.
Поверить он не смог. Он предал.
* * *
Когда Рома потушил солнце, мне осталось лишь обуглить и сбросить верхний слой, слой любви, слой страданий, сбросить и больше не показывать его никому. Я и не показывала. Приняла несправедливость. Очистилась от скверны, освободила себя от него, невиновной зашла в агни-огонь; и в долгожданную мокшу.
* * *
Вещи мы брать не стали. Когда уходили, закрыли все окна, заклеили двери, освободили муравьев – бесчеловечно было бы бежать без них; да и не попрощались, не посчитали нужным.
На улице наконец не пахло, а на улице наконец взошло другое солнце; а на улице мы с Л. уходили дальше и дальше в лес, и даже муравьиный бог не знал, что будет там, за горизонтом надежды; а она, эта надежда, все росла и росла.
18.01.2023
Редактор Мария Головей