Иногда в дверь стучал Серёжа, живший на четвёртом этаже, прямо под нами. В перерывах между тем, как его забирали в психбольницу, он совершал обход по квартирам. Что ему было нужно – я не знаю. Наверное, он играл со мной в «море волнуется раз» – вот я на цыпочках подхожу к «рыбьему глазу» – обязательному атрибуту стальной двери – и замираю на месте, потому что за дверью стоит Серёжа, в растянутых рейтузах, босиком. Волосы у него топорщатся, глаза странно блестят, как и лезвие ножа в его руке. Им он как-то оставил след на нашей двери – содрал кусок поддельной коры, видимо, чтобы удостовериться, что под ней – сталь.
Глазок служил не только для того, чтобы вычислять нежданных гостей. Приходилось смотреть в него и перед тем, как выйти из дома – на нашем этаже собирались гости квартиры под счастливым номером семь. В квартире номер семь жил другой Серёжа. У него тоже блестели глаза и тоже были галлюцинации, вот только он их сам вызывал. Для этого была нужна ложка, белый порошок и шприц. Порошок перемещал Сережу и его друзей в другую реальность, и я боялась проходить мимо них. Казалось, что они воткнут в мои руки свои иголки, и я сразу стану такой же, как они. И будет у меня лицо мумии, нескончаемая чесотка, гнусавый голос, вонючая одежда и струпья на теле.
Серёжа-наркоман благополучно дожил до сорока с чем-то лет и умер в один прекрасный для жильцов дома день. С тех пор его друзья нашли себе другое место для проведения досуга, а может, тоже вымерли, став окаменелостями в моей памяти об эпохе девяностых.
Серёжа-псих однажды куда-то пропал. Возможно, его в очередной раз увезли в психбольницу и там он обрёл свой вечный дзен. А может, он спокойно лежит на кладбище под тяжёлым гранитным камнем. Но есть вероятность, что он когда-то вернётся и постучится ко мне…
До сих пор я замираю от страха, когда слышу звонок в дверь. Подкрадываюсь к порогу под быстрый шёпот давно перешагнувшей за порог жизни соседки-пенсионерки: «Никому не открывай! Стукнут по голове, убьют, ограбят!». Потом понимаю, что я никого не жду и, пока шаги, отпечатывающиеся на ступеньках, не разрешатся металлическим аккордом двери подъезда, делаю вид, что меня не существует.
У меня в квартире две комнаты. Одну я называю маминой, хотя мама последний раз была там три года назад и никогда уже не вернётся, а другую – бабушкиной, но она в ней тоже больше не живёт. Обе переселились в лес, под сосны, лежат зимой под снегом, а летом под одеялом из травы вместе с дедом на четырёх квадратных метрах. Тесно.