Пройдя три шага, что отделяли ванную от спальни, она растеряла всю свою решимость. Его она застала в постели под одеялом. Была включена только лампа, предназначенная для чтения. Она освещала угол картины, засунутой между кроватью и стеной.
– Давно хотела узнать, что это у тебя за картина? – Прасковья встала на колени на краю кровати и принялась вытаскивать картину.
– Парасенька, я завтра тебе её покажу, – проговорил он срывающимся голосом. – Иди ко мне! – он потянул её к себе. Она сбросила полотенце и откинула одеяло.
Он лежал на боку, совершенно голый, мускулистый и дивно похожий на древнегреческих атлетов, что рисовали на античных вазах тоже в профиль – почему-то ей вспомнились именно они; может, оттого что те тоже были кудрявые. А продолжением позвоночника извивался длинный, гибкий, покрытый чёрной короткой шёрсткой хвост, постепенно сужающийся к концу. Такие хвосты были у чертей из книжки про Средневековье, которую она выбрала себе в качестве подарка на день рождения.
Прасковье стало жутко, словно она попала в иное измерение. С трудом она удержала вопль ужаса.
– Так ты…ты… чёрт? – проговорила она, неловко прикрываясь только что отброшенным полотенцем. Он присел на краю кровати, уныло опустив голову и обвившись своим гибким хвостом, на конце которого она разглядела кисточку. Выходит, он может, как кот, поднимать-опускать-сгибать свой хвост, как хочет.
Приглядевшись, она поняла, что, в сущности, хвост очень красивый. И сам он – молодой, красивый, сильный. И страх стал уходить, а тело наполняться иным – желанием прикасаться, прижиматься. И мыслей никаких уже не было: при чём тут хвост, когда вот он, рядом – молодой мускулистый красавец, к тому же, по какому-то изумительному стечению обстоятельств, её собственный муж, о чём в её ридикюле с незабудками лежит государственное свидетельство, сложенное в четыре раза. Она погладила его хвост. Он был покрыт коротенькой чёрной нежнейшей шёрсткой, как нос кота Насилия. Она провела рукой по всей длине хвоста, затем поднесла его к губам и поцеловала. А потом прижалась к его груди, тоже покрытой приятной вьющейся шёрсткой. И тут же почувствовала его мускулистые руки, всё его большое, сильное, мужское естество, которого наконец дождалось её белое и пышное.
– Любимая моя, сахарная!